Fables of Ainhoa |
| Еженедельник «Болтливый Вестник», выпуск от 01.03.2023 Пока мы понемногу разбираем насущные вопросы ролевой, наши потеряшки успели обзавестись вот такими страшными и ужасными метками [x]. Можно успеть спасти потерявшихся друзей вот здесь! | Жанр: фэнтези; Рейтинг: NC-17 или 18+; Система: эпизодическая; Графика: аниме, арты.  
  |
| С Ю Ж Е Т Р А С Ы М А Г И Я & Д У Ш И Р Е Л И Г И Я О Р Г А Н И З А Ц И И |  | Г Е О Г Р А Ф И Я Ж И Т Е Л И (список) Т И Т У Л Ы, П Р А З Д Н И К И В О П Р О С Ы - О Т В Е Т Ы Р О З Ы С К (нужные герои) |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Fables of Ainhoa » Потерянные рассказы » 28.08.1214 - Пролог. День рождения
1. Дата и время:
28 августа 1214 года, вечер.
2. Место действия | погода:
Рекн. Поместье де Бо. Идёт дождь, неожиданно похолодало, с моря дует холодный ветер.
3. Герои:
Роман де Бо, Марджолайн Гримм.
4. Завязка:
Сквозь бред, в плену лихих простуд
Сжимая добела кулак,
Он ждал, когда за ним придут.
Неважно кто.
Неважно как.
5. Тип эпизода:
Закрытый.
Ромка рассеяно кивал на замечания, невпопад отвечал на вопросы. В доме была особенная, приличная предпраздничая кутерьма, которая впервые мальчика не радовала, не вызывала в нём возбуждённой весёлости, а попросту раздражала. Все всё понимали. Но все хотели остаться в рамках приличий. В рамках "положено", "нужно", "так надо". Не впервые Ромку посетило жгучее желание сделать что-то сумасшедшее, гадкое, какой-то невероятно ребяческий каприз. Сжечь свечой портьеры. Изрезать постель.
Ничего этого он не делал, успокаивая порывы силой воли.
Он был графом де Бо, последним своего рода. Орлиной породы, никогда не вассал.
Слишком хорошо воспитанный мальчишка орлиной породы, хотя сейчас Ромка внешне напоминал, скорее, мышонка.
Затем уроки; Ромка был уверен, что занятия грамматикой ни к чему не приведут, а написанное в учебнике будет не понятнее древних гномьих рун, но, против ожидания, урок его увлёк, и мальчик с огромным удовольствием провёл и грамматику, и логику, и даже вступил в обсуждение исторических аспектов войны с эльфами с учителем истории. Но уроки окончились, и Ромка снова оказался предоставлен сам себе. Он попытался почитать, но отвлёкся. Подумал о шахматах, но самому с собой играть было скучно. Во всём поместье не было с кем поиграть. Оставалось лишь раздражённо бродить по комнатам и смотреть в окна на дождь.
Наконец, этот день закончился. Ромка ничем не выдал охватившей его радости от услышанных слов:
— Господин Роман, время спать.
Раньше он не любил слышать этой команды. Нынче чаще всего ему было всё равно. Но сегодня он обрадовался.
— Да-да, — отозвался мальчик. — Сейчас.
Пока его раздевал дворецкий, Ромка смотрел за окно, на размытые огни маяка. Я граф, — подумал он, обкатывая эти слова. Рано или поздно это было случилось, это было его судьбой. Да, вместо "поздно" случилось слишком рано, так уж вышло, что уж теперь. Однако, Ромка совершенно не понимал, что ему теперь со всем этим делать. Зачем ему огромное пустое поместье, которое после убийства родных, казалось, стало как-то вдвое больше. Высокие потолки, куча комнат... зачем это всё? Он граф и хозяин, но управляют им слуги, — они решают, что он будет есть, когда будет ложиться спать, чему учиться и сколько времени. И нет, мальчик совсем не был против этого, ему не хотелось принимать эти решения самому. Однако, сегодня и это его раздражало. Но он молчал, зная, что завтра это пройдёт.
Завтра ему исполнится двенадцать.
Смешно признать, но Ромка привык думать о дне рождения как о каком-то дне нового начала. Даже если с Мишкой поссорились, то всё равно, конечно же, накануне праздника они, само собой, помирятся, и отец, хитро улыбаясь в усы, позволит расспросить про подарки, — но не слишком. А наутро! Наутро всё! Ему официально больше на год, — хоть, разумеется, за ночь он не вырос сколь-нибудь значительно и заметно, — он старше и взрослее, а брат теперь снова на два года младше, и впереди праздник, подарки, а на следующий день хорошее настроение и ощущение свершений на все будущие месяцы. Почему-то для Ромки это было так.
Он не очень помнил свой первый день рождения без мамы. Что понятно, — сколько ему было? Три?
Но теперь мрачное огромное поместье надрывалось от хохота ветром в трубах, глядя на щуплого мелкого мальчишку, отважно встречающего свой двенадцатый день рождения в одиночестве. Тупая каменная сила с насмешкой смотрела на мышонка, который был отважным лишь для виду. Холодные чужие стены, извешанные праздничными украшениями, — словно насильник, натянувший платье своей жертвы.
Ромка неожиданно для себя самого всхлипнул на вдохе. Но слёз не было; да и не хотелось плакать при слугах.
Руки дворецкого замерли на какое-то мгновение, но затем продолжили проворно одевать юного графа ко сну.
Наконец, Ромка лёг, чувствуя приятную мягкость подушки.
Завтра мне двенадцать, — подумал он, и, несмотря ни на что, это была приятная мысль. Настолько приятная, что за неё стало немножко стыдно. Она игривым котёнком расположилась среди чёрной обиды, раздражения и ненависти. Родственников не вернуть из мёртвых, — печалился котёнок. Но ты-то жив! И наверное они бы не хотели, чтоб ты плакал и мучился, и чтобы в свой день рождения...
...ничего этого они бы не хотели, дурак, — подумал мальчик Они хотели бы жить.
Котёнок куда-то исчез. Мальчик тяжело вздохнул, слушая, как барабанит в окна дождь и воет ветер в трубе.
Уткнувшись лицом в подушку, он тихо заплакал.
Отредактировано R.B. (2018-11-07 16:21:58)
Признаться, Хвори он совсем не понравился, когда она увидела его в первый раз. Не понравилась бледность, принятая за производное от аристократической лени, не понравилось бесконечно недовольное лицо и глаза, - только у него во всем городе такие глаза, - в которых не удавалось прочесть все его дурацкие ребяческие заботы. Всякий другой ребенок выдавал всего себя в одном взгляде - по крайней мере, Марджолайн большего не требовалось. А тут - пустота! Две темные пропасти, отливающие мутной лиловой синевой.
Но со временем, наблюдая за ним, она поняла, что всё в нем - от боли. Такой крохотный де Бо сдерживал в себе бушующий океан чего-то, что совсем скоро закипит и перельется через край; тогда же Хворь прознала о его семействе. Чудовище вслушивалось в сплетни пьяниц и такие же, но напыщеннее - сплетни соседей-аристократов, и все, как один, судачили: бедняжка Роман остался совсем один, птенец-орленок погибает в опустевшем гнезде, так и не успев обучиться лету. Бандиты ли, давнишние ли враги - все знали зачинщика резни, но предпочитали молчать. Так делаются дела в Рекне.
Хворь ненавидела Рекн, ненавидела всех-всех, кто гнил заживо в отсыревших лабиринтах нищенских улиц, и впервые за, пожалуй, и прижизненное, и посмертное существование ощутила - ее гнев разделяют. По-настоящему, не как бездарные рыбак или прачка, живущие по наитию и - ненавидящие - тоже потому, что так должно, а искренне, всем сердцем. Сгорая. Марджолайн приходила к Роману всё чаще - птицей пряталась в листве яблонь, когда маленького дворянина выводили в сад; ветками стучалась в окна его опочивальни, когда граф отходил ко сну. В любой иной ситуации она бы уже потеряла интерес и сдалась прочим забавам, но тут - чем дальше, тем пуще ее любопытство переходило в подобие одержимости. Гримм изучила распорядок его дня, узнала всё о дворецком, будто бы не оставляющем бедолагу ни на секунду, узнала, чем больше всего предпочитает завтракать Роман, узнала, что он всегда был болезным и слабым, что хнычет по ночам, что в ночь убийства сидел напротив мертвых брата и отца... и замечталась - как не замечтаться, ведь он так на нее похож! В полусознании Хвори он представал ее миниатюрной копией, сыном незваной матери. О, она бы забрала его, увела прочь от всех его невзгод, - Мардж слышала и не раз, он сам того хочет, - жалела бы его, как не жалеет никто из живущих тех, кто омертвел еще до смерти. Она бы звала его только Ромкой, потому что как-то иначе, не ласкательно к нему - грубость, сущая жестокость к раненному зверьку. Такой жалостливый, несчастный, слабый - какой из него господин Роман?
И он бы тоже ее полюбил. Наверняка полюбил бы, иначе - никак.
***
В его день рождения Хворь не отнимала от Ромки внимания, казалось, ни на секунду. Мальчишка явно был напряжен, но в поместье никому не было до того дела - слуги слонялись по особняку, точно безмозглые муравьи, а педагоги учили его всё той же невыносимой скуке, повторявшейся изо дня в день. Марджолайн не помнила, что ей в его возрасте уроки были всласть - ей нынешней, зверю без ума, человечий быт виделся унылой пыткой. Пустой тратой времени. До чего они узколобы, чтобы тратить время столь чудесного создания, как граф, на грамматику! Но ничего - она-то принесла ему настоящий, достойный его подарок.
Ромку укладывали рано, как и прочих богатых отпрысков. Когда надоедливый прислужник наконец оставил его наедине с постелью, дом, полный неуместных чужих взрослых, по-прежнему бурлил жизнью. Неудобно, опасно - услышат, но Хворь была на взводе. Она ждала этого целый месяц и ни за что не отступилась бы, скорее полагаясь на авось: авось дождь, дребезжащий свою песню по крыше, заглушит ее; авось морской ветер, свищущий сквозь стены, скроет ее голос; авось Ромка не закричит, и всё выйдет ладно.
В потемках дорого устроенной комнаты Марджолайн сливалась с размытыми тенями мебели и вяло текущих по небу грозовых туч - она аккуратно потянула ручку двери, резко и ловко скользнула под потолок, ничем не выдавая движения своей невесомой полой оболочки. Де Бо плакал - тихонько, как мышка, зарыв лицо в мягкой подушке. Для него, наверное, она - всего лишь сквозняк, нечаянно отворивший не до конца захлопнутую дверь. Для него она - еще ничто, но вот-вот станет весьма ощутимым чем-то. Хворь текуче спустилась по стене вниз, к самому изголовью его холодной кровати, и тут уже вытянулась в полный рост; Хворь - двухметровый каменный истукан - смотрит на Романа сверху вниз невыразительно, с апатией, а внутри - восторг. Она принимает это ощущение за рвущее сердце сопереживание, но на деле его в ней несоизмеримо меньше, чем предчувствия - вот, сейчас он станет ее, будет принадлежать ей! Очаровательное дополнение ее самой.
Она чуть склоняется к нему и проводит бледной трупной рукой по вороным волосам - движение столько же нежное, сколько предвосхищающее, с которым дитя гладит новообретенную игрушку.
- Чудеса ночи пред твои очи, - уголки губ поднимаются в неприятной улыбке, и Хворь чуть усмехается. - Я помогу.
Из занавеса ее шалей Мардж вытягивает длинную деревянную трубку, готовясь к ворожбе.
Сейчас.
Колдунья втягивает в себя прогорклый вкус трав и выдыхает клуб черного ядовитого дыма, стремительно заполняющего каждый метр помещения.
Дождь не прекращался.
Капли словно врезались в память Ромки, в его мысли, поднимая брызги, рождая расходящиеся от сейчас до когда-то круги. Снизу вверх поднимаются капли к прозрачному полу, невероятно пластичному и легко вибрирующему в такт движению капель; так кажется, если смотреть на отражение в воде. Кажется, что смотрит на него тот, из отражения, и скоро сорвется мальчику навстречу. А бросишь камень — он тоже метнет камень. И они встретятся на границе водной глади, после чего врастут друг в друга, осыпав все вокруг брызгами осколков, стремящихся поскорее достичь поверхности воды.
Память как вода. А вода — зеркало. Мягкое, холодное и влажное зеркало, которого приятно касаться.
Мы и сами вода, — чувствует Ромка.
Холодный голос дождя складывается в какую-то тонкую, едва слышную мелодию. Снаружи — кошмарно холодный дождь. Ромка чувствует, что замерзает. Он избегает смотреть в тени комнаты, — оттуда глаза.
Никто не придёт, как ни хнычь. Ты хотел остаться один? — а ведь Ромка весь день хотел остаться один, — так вот теперь чего реветь? Твой плач не слышат, твой голос не слышат, выбор сожжён и изрезан. Тьма, которую нашли родные, дала им свет. Что же ты, граф Роман? Где твой свет? Или это лишь вода, замерзающая во лжи? Что боги, где они теперь. Ты. Дождь и туман.
Мальчик не понимает, откуда эти мысли, и хочет их прогнать. Он не может выразить словами ощущения, но ему кажется, что такие мысли неприличные, стыдные, и он не хочет, чтобы так! Как будто его несправедливо уличили в воровстве и рассказали об этом всем. Как будто его раздели и швырнули на центр циркового манежа. Словно он — главный товар на калафийском невольничьем рынке. Его пробирает неведомый маленький стыд. Ромка закрывает лицо ладошками.
Он чувствует прикосновение.
И понимает, что за ним пришли. Сегодня его жизнь оборвётся.
Всё это раздражение, дурное настроение, скука и пресловутый стыд — всё это не зря.
Мальчик хочет, чтобы ему было страшно, — но почему-то страха нет.
Руки выпрямляются. Ладони смотрят вверх, словно мальчик хочет кого-то обнять.
Из тени на него смотрят глаза.
— Не надо, — шепчет Ромка. — Я боюсь.
Но страха нет. Просто сейчас, в эту секунду он перестанет существовать. В последние дни его и так было всё меньше, словно кем-то там, богами ли, судьбою ли было решено: хватит. И этим кем-то двигала не жалость. Просто то, что "хватит", стало очевидно.
Крикнуть бы, заорать — но Ромка не кричит.
То, что склонилось над ним, не имеет имени. Это существо непостижимо, оно настолько больше и дальше Ромки, что как ни тяни ручки — не достать. По теням проходит рябь, глаза исчезают, от них по тени, словно по воде, идут круги. Мы и сами вода. Мальчик дрожит от непонятного ощущения, словно всю жизнь его что-то подгладывало изнутри, ворочалось в душе, что-то не нравилось. Теперь я, наверное, понимаю — понимает он, — просто не было дождя. И мне просто было скучно без него.
Становится тяжело дышать. Мальчик заходится в кашле, закрывает рукой рот, испугавшись, что на кашель сбежится всё поместье. Если сейчас кто-то ворвётся в комнату, то больше ничего не будет. Он проснётся, захнычет, закапризничает, а завтра окажется всё тем же Романом де Бо, не знающим, куда себя деть. Этого ему не хочется. Но оказывается, что всё в порядке, — комнату окутала вязкая липкая тишина, сквозь дымку которой еле-еле пробивается дождь.
Мальчик смотрит в глаза исполину над ним.
— Почему? — шепчет он.
Шёпот вязнет в дымной тишине.
Он кашляет, а Хворь, - Хворь упивается. Еще мгновение, секунду назад его беспомощные руки тянулись к ней, точно в какой-то невыразимой мольбе, но дым стремителен - и ладошки Романа уже накрыли рот; значит, он не хочет быть услышанным. Марджолайн растекается в нежном чувстве, щурится, умиляясь - как он послушен, как он ловко всё понимает! Она затягивается еще: крепко и глубоко, а на сиплом выдохе шепчет:
- Не бойся, - и резко склоняется к нему, ровняется взглядом и смотрит в зареванные глаза. Их некогда озадачивавшая, даже злившая пустота теперь кажется знакомой и заполненной, в них - ни капли страха, в них - жажда, но жажда больная, как если бы де Бо не пил так долго, что был готов бесконечно мучиться соленой морской водой. Мардж гонит ядовитые тучи прямо мальчишке в лицо, и пусть яда уже было достаточно, она хотела пропитать им каждую косточку, каждый волосок. И чем дальше, тем ближе он к ней. К тому, что она.
- Не бойся, мой милый. Я знаю все твои несчастья, я знаю тебя. Я знаю, каково тебе. Ты освободишься - я тебя освобожу - и станешь собой, больше ты никого из них не увидишь. Ты сможешь всех их измучить, изничтожить! Я заберу тебя, ты хочешь?
Ее торопливый шепот - неугомонные капли по стеклу, аритмичные, сбивчивые, но неумолимые. Ее вопрос - иллюзия выбора, и Хворь уже давно всё решила. Трухлявые пальцы скользят по щеке ребенка мертвым холодом, и чудовище чувствует, как граф холоднеет сам - смерть неумолима, радуйся, Ромка. Ее дыхание - его погибель; его страданиям - ее благословение.
- Ах, Ромка! Ромочка, пойми меня и прости - уже нет обратного пути. Пойдем, пойдем же со мною, - Хворь не грубо, но безотказно (с уверенностью - не отпрянет) хватает его за запястье и тянет прочь, навсегда прочь из родной постели. Колдунья не нуждалась в терпении и не желала им пользоваться - бедняжка и без того ждал добрых двенадцать лет, и мучить его ожиданием было ни к чему. Пусть его маленькое тельце еще не привыкло к той слабости, которая накрывает его всё пуще, он должен был - лично Хвори должен - подняться. - Нас никто не найдет, я укрою тебя; не бери с собой ничего - нам мирское не понадобится. Вставай же!
Ведьма не дожидается ответа - как хочется его еще чем-нибудь завлечь, порадовать! Она прикусывает губу и порывисто оглядывается, будто ищет. Его комната кажется ей бессмысленной свалкой резных шкафов, игрушек, чернил и еще много-много чего, что для Хвори потеряло всякую ценность - бесполезные безделушки и бесполезный комфорт, благоустроенность для сытых дворянских рыл; Ромке всё это нисколько не шло. Ромке - болеть и плеваться кровью, Ромке - мстить и ненавидеть, но не чахнуть здесь.
Избавиться бы от всего этого - и избавить его.
И вдруг - Мардж замирает. На столе позади нее - хрупкий алый цветок с восковым стеблем, горячими языками цеплявший отравленный воздух. Казалось, он один во всей спальне источал тепло - робкий огонек, сочившийся жизнью больше, чем Хворь и граф вместе взятые; он не отбрасывал тень, только весело играл яркими бликами на железном подсвечнике.
Марджолайн завороженно следит - сначала с тупой, пустой головой, а после - с благостным осознанием.
Не сходя с места, но отпустив Романа, она вытягивается к столу и забирает свечу.
- Гляди! - Хворь заговорщически хрипит Ромке на ухо и крепко держит находку. - Этот огонь - как ты. Он еще мал и слаб, но дай ему волю - всё это поместье, все эти люди станут пеплом, прах к праху. Давай сожжем всё, а? Согласишься - пойдешь со мной.
Это - мой подарок.
Отредактировано Wild Ail (2018-11-23 02:12:29)
Ромка чувствует босыми ногами холодный пол. Я боюсь, — то ли требует, то ли спрашивает он себя. Но он не боится. В наступившей тишине, неестественной, вязкой тишине он стоит, переминаясь с ноги на ногу, и не чувствует страха. Не чувствует боли, опасности, горя. Ничего, — только холодный пол. И наступающее раздражение от пустого, лишённого чувств ничто. Слабое тело, та оболочка из костей и кожи, в которой он жил, сейчас не отзывается, не повинуется, она потеряна. Только и толку, что жалоба на холод в пятках.
Он же должен кричать и бояться, звать на помощь, — приходит в голову мысль. Кто она, зачем здесь, она пришла его погубить? Что же он делает? Почему стоит, почему замер? Убегать или идти вперёд, но не стоять беспомощной мышью в цепких хищных лапах. Мышонком, в чьи ноздри забивается дым, течёт по венам, холодит сердце. Черные, недобрые мысли роятся в голове мальчика, давит его небо, как будто видит насквозь всю его грязь. Он хмурится, но молчит, не говорит пришедшей за ним тётеньке ничего; да и самому себе признаться страшно.
Нечего спрашивать. Она знает о нём всё. Он узнает о ней всё. Огонёк или погаснет, или разгорится, разрушая. Дождь хочет смыть огонёк. Но ему не одолеть стекла. Никому никак не обмануть стальную крепость этого стекла.
В темноте слышен лишь голос, её голос, а в слабой пляске огонька видно отражение Ромки на изуродованном дождём стекле, всё его уродство, скрытые в тенях глаза словно пустые глазницы, бледную кожу. Мальчика передёргивает от отвращения к себе. Голос сладкий, приятный, но исполнен страшной силы, словно уже не она, а за нее говорит кто-то пугающие, дикие слова. В тенях горят пустыми глазами огоньки. Воет ветер, барабанит дождь, — такая тут тишина.
Это снится мне, — решает Ромка и смеётся над собой. Что он уже придумал, граф-мальчишка, граф-посмешище, что за игру он затеял? Ничего ему не снится, но давай поиграем, что снится ему, что окружают его алые огоньки, словно дети малые, да только мёртвые у них глаза, и так горько тужат они, что боль сердце рвёт. Рвёт сердце, раскрывает его и впускает в дыры страх, скользкий и жуткий, сосёт душу змеем. Тонкие худые ручки протягивают к Ромке дети, алым ласковым светом сияющие, словно просят, словно коснуться хотят, но не смеют. Ромка играет в то, что он спит, но он не спит, поэтому как будто и нет, как будто страшно ему, притворяется, но как будто и любопытно, чего хотят от него эти тени. Касается он их ручек, и криком кричат эти дети, надрываются, словно режут их до смерти. Взрывается мальчик хохотом, безумным, неудержимым, когда под крики касаются его бестелесные дети, словно маленькими коготками пробегает по спине дрожь, и колотится сердце. Хохот, крики, дождь.
Такая тут тишина.
Просыпается рывком, дышит тяжко, кашляет. Но кашель быстро успокаивается. Никого тут нет. Всё приснилось. Все давно спят, и он уснул, и вот приснится же, и нет страшной тётеньки, и дети из теней не приходили, то всё нервы; он просто болен. Стоит проснувшийся Ромка на холодном полу, смотрит на огонёк, и алые языки пламени играют в его глазах.
Вокруг него молча стоят мертвые дети. Кто они? Ромка не знает. Неужели это он? Такие маленькие, слабые — он.
Тетёнька смотрит. Ждёт. Видит она их?
Вдруг в тело мальчика врывается понимание. Он в пропасти, он погиб. Или умереть, или подчиниться. Мечущееся в дыму понимание не встречает никакого отклика. Разбивается о раздражение. Гордость. Мальчишка-ничтожество-граф. Я сам делаю выбор, — говорит мальчишка-ничтожество-граф. Загнанный в угол, озверевший мышонок. Я сам, — говорит мышонок, которому должно стать орлом. Выбор сделали за него, но ему дали подарок, — понять, почему этот выбор сделан.
Звенит тишина. В комнате никого, только тощий мальчишка босиком на голом полу.
Дождь и крики. Страшная тётенька, колышущиеся тени.
В груди что-то колет, раздражает. Какое-то чувство. Не страх. Не боль. Что-то хорошее, забытое, такое нужное и родное. Вопит, умоляет остановиться, не открывать эту дверь. Словно мёртвые дети боятся выйти наружу.
— Давай, — вдруг неожиданно для себя кивает Ромка. — Только я сам.
Он берёт свечу; пальцы касаются пальцев ведьмы. Смотрит на приготовленные накануне уроки.
Я сожгу то, что сделал сам. Потом — что сделали они.
А потом их.
Всех.
Тени колышутся, смотрят пустыми алыми глазами.
Отредактировано R.B. (2018-11-23 03:36:19)
В кромешной тьме его тишина отдается странным ноющим напряжением - Хвори вдруг кажется, что в нем есть что-то ужасное, пугающее; что-то, чего она не заметила и чего она не сможет разглядеть, даже если всмотрится очень-очень пристально. Ромкино согласие дается ему так легко, что небьющееся сердце Мардж сжимается - забытым страхом, чужими предостережениями, но эта тревога тут же смаргивается взмахом редких седых ресниц и изворачивается. Вот она уже - упоение, практически - счастье. Роман не шутит и не играет, строго держит орлиный стан. Всё сбудется, как она хотела и будет даже лучше, чем в самых смелых мечтах. Всё сгорит. Нечего волноваться.
- Молодец! - она восторженно шипит, уверенно вкладывает свечу в его бледные пальцы. Чувствует: еще немножко - и шепот станет криком, так ей радостно. - Какой же ты молодец! Я знала, что ты такой. Ну же, давай!
Она направляет его руку - будто это покровительство было и в самом деле необходимо - к россыпи исписанных тетрадей и новых учебников, а пламя лениво лижет их края; пламени еще скучно, тонкие листики жалобно плавятся и чернеют, обугливаясь.
Еще мал и слаб, но дай ему волю...
Марджолайн отстраняется к окну и, с некоторым усилием вспомнив, как они работают - распахивает ставни, впуская в спальню буйный морской ветер; он безразличным свистом встрепенул огонь, напитал его невыносимым Рекнским смрадом и всем, что его породило. Алые цветы взялись за стол, сжирая лак и красное дерево, длинные тени заиграли на чистых стенах, обдавая их гарью. Всё быстрее, со всё большей жадностью жар ползет вниз, ветер кидает клочья бумаги по полу, а тени дрожат - теперь они и сами, и Хворь, и граф - тени.
- Смотри, мальчик, не отводи от него глаз, - ведьма укрывает Ромку грязной шалью, ей огонь - легкий зуд, едва ощутимое покалывание снаружи пустой оболочки. Пусть вся она горит - плевать. - Вдыхай его глубоко, запомни его - нам с тобой он не враг.
Пожар уже жжет подол ее тряпья; пожар бесхитростен и не знает, что над Хворью у него нет власти, и кольцом окружает юного хозяина дома и его гостью. Черный дым высокими клубами поднимается к потолку, бьет в ноздри, рвется на свободу - внизу, на псарне нетерпеливо залаяли учуявшие его собаки, испуганной песней полились первые человеческие голоса.
- Идем.
Не отпуская мальчишку из-под защиты, она выводит его из ловушки багровых всполохов к двери; учтиво позволяет де Бо самому потянуть ручку - он ведь всё еще хозяин. За их спинами взрывается оглушительный грохот - оконные стекла сдались и градом острых осколков посыпались из тонких рам, частью наружу, частью им вслед.
- Пожар!
- Горим!
Бесчисленные кухарки, экономки и гувернантки заносились по двору, топот крестьянских ног трелью несся с нижних этажей. Хворь, больше уже не стесняясь, разошлась в ехидном полуманиакальном гоготе - как люди суетливы! Внутри юлится, смеется захлестывающая злоба - ощущение абсолютной власти. Сколько не носись прислуга, и им, и поместью - смерть, но они хватаются и будут еще крепче хвататься за жизнь; колдунье больше не за что было хвататься.
Так сладко очутиться по эту сторону баррикад.
Вдвоем они неспешно, точно на светской прогулке, движутся вглубь коридора, огонь - следом, подгоняет, но Хворь никому не позволит торопить Ромку. Он бешеным псом бьется из угла в угол, съедает картины кисти среднего пошиба художников - портреты брата, отца, деда, прадеда и еще многих пра-пра Де Бо, и их гордые лица становятся ничем. За поворотом, у широкой лестницы, появляется мужчина - Хворь щурится и узнает в нем дворецкого. А ведь - сколько? - еще с минут двадцать назад он укладывал своего господина спать!
- Роман, что вы...
Он едва замечает мышонка за занавесом серых тканей, смотрит выше, ищет - и видит ее лицо, ее рога, ухмылку и костлявые руки, бережно обвивающие ребенка. Отступает, ужаснувшись - демон! Впивается в перила, хочет сбежать, но держится: должен хотя бы попытаться спасти своего послушника.
- Бегите же! Что вы стоите?
Хворь ослабляет тиски, отпускает Ромку и подталкивает его к слуге:
- Попрощаешься?
Отредактировано Wild Ail (2018-11-27 16:07:33)
Ромка смотрит в огонь. Дым душит; кружится голова. От дыма ли? Или от ощущения, что он совершил что-то непоправимое, невероятное, ужасное? Что я наделал? — бьётся птицей внутри паника. Что-то рвётся внутри, и мальчик сгибается в приступе кашля, останавливается, не в силах идти. Но постепенно успокаивается кашель, устаёт разбивать крылья о прутья раздражения птица внутри. Мальчик чувствует, как его крепко держат руки. Это тоже раздражает, — я сам, думает он. Я же сказал. Я сам.
Мальчик подходит к дворецкому. Ему неприятно, что он не одет, как подобает, а дедушка дворецкий, взявший на себя заботу о поместье и о графе-мышонке, требует от него бежать. Но сегодня всё сгорит. Какая теперь разница?
Из уголка рта — струйка крови. Ромке всё равно.
Двумя руками он берёт дедушку за рукав, смотрит в глаза.
В дымной темноте, рассекаемой вспышками пламени, всплывает неприятное воспоминание. Они в поместье одного вельможи, и отец ведёт их с братом в графский зоопарк, диковинку, гордость хозяина, посмотреть на большую величественную птицу. У этой птицы самое красивое, самое красочное оперенье, которое Роман когда-либо видел. Красное, пурпурное, и по-королевски голубое. И самые грустные в мире глаза.
Он спрашивает у отца, откуда эта птица. Отец говорит — Иш-Калаф, говорит отец, — и Ромка понимает, что эта птица обречена умереть в клетке, она до конца своих дней будет сидеть в клетке далеко от тех мест, где ей предназначено быть, она не воспарит в небесах, не украсит их своим величием; и он заплакал. А отец купил ему мороженое, и он прекратил плакать, а потом вспомнил про птицу и заплакал снова, а отец забрал его из поместья и по дороге домой ругал мальчика капризным плаксой.
Это оперенье.
Эти глаза.
Калафийская птица. Но не оплакивай эту птицу, дедушка, потому что она очень скоро забыла, как пахнет полуденный зной, забыла величественные оазисы, вкус плодов и кислый запах деревьев, которые разносит ветерок по Великой Пустыне. Очень скоро забыла она вишнёвый цвет закатного солнца, умирающего в океане. Теперь она знает только грязные, покрытые тиной и рыбьей чешуёй закаты Рекна. Это всё, что она помнит. Всё, что она умеет помнить. Она не хочет возвращаться, дедушка, и если кто-то отвёзет её обратно и отпустит на волю, то припадёт тогда к земле птица, королевский пурпурный орёл, никогда не вассал, дедушка, и будет лежать, тоскуя по дому — а по какому именно из домов, кто его ведает? — пока какой-нибудь злой мальчишка, проходя мимо, не убьёт эту птицу из забавы.
Клетка горит.
Иначе никак не выбраться из клетки.
Вдруг что-то происходит. Старик оседает, падает на колени. Его лицо — вровень с лицом господина. Округлённые, испуганные глаза. Ты вырастил несколько поколений орлов, дедушка, но этот орлёнок с пурпурным оперением из теней и струйкой крови изо рта, — как у тебя сейчас, дедушка, — он другой. Всему виною дым. Вы все делали вид, что ничего не случилось, беспомощно жили дальше. Граф должен учиться. Спать. Есть. Доктор должен сказать, что с графом не так. Поместье должно быть в порядке. Красивые праздничные декорации, которые жадно поедает сейчас огонь. Мы все живём, как должны, — так оно было, пока не пришла она и не выдохнула дым.
— Я люблю тебя, дедушка, — шепчет Ромка ему на ухо; целует в лоб.
Тень колышется, твердеет, ликует. На мгновение в ней — глаза.
Мальчик обнимает старика. По его щекам текут слёзы.
Спустя минуту, он отстраняется. Последний дорогой ему человек мёртв. Он его убил? Неважно. Неважно кто. Неважно как.
Теперь всё.
С днем рождения, Роман де Бо.
Но в животе Романа де Бо бьётся умирающая птица, по венам течёт кровь вместо дыма. Этот Роман, капризный плакса. Что мы будем с ним делать, граф? Ему двенадцать, он кашляет, он слабенький маленький мальчик. Ночь твоя, это твой волшебный сон, пылающий огнём, пыхающий дымом. Но утром он проснётся. Роман де Бо, ополоумевший от пожара, запачканный копотью, босой, смертельно больной, — проснётся утром, и что будет потом? Роман де Бо должен умереть, как и его брат, его отец, мать, как все кривые ветви семейного древа, его сухой ствол, гнилые корни. Не нужны слёзы, жалость, пусть умрут алые дети, которых отравил дым. Им надзиратели и палачи — раздражение и гордыня. Орёл имеет право на гордость.
Гордыня. Pryde — так с эльфийского. Тетрадки сгорели, но знания — нет.
Что это пламя древнему языку гордого народа?
Прайд, — думает граф. Гордыня.
С этой мыслью дым внутри начинает приятно щекотать лёгкие.
Теперь всё.
Точно всё.
С днем рождения, Прайд, — думает мальчик. Эта мысль ребяческая, незрелая, это игра в придуманное возмездие, это игра в то, что он не Ромка. Эта игра ему нравится.
Он оглядывается на тётеньку.
— Я попрощался, — говорит он.
Этот взгляд как-то по-новому блестит в сполохах пламени.
На стенах пляшут тени.
***
С днем рождения, Прайд.
Отредактировано R.B. (2019-03-29 15:01:51)
Вы здесь » Fables of Ainhoa » Потерянные рассказы » 28.08.1214 - Пролог. День рождения
