Идёт снег.

Мальчик идёт по мосту, освещённому газовыми фонарями. В честь праздника они разноцветные. Рекн рыдает. Он уродлив, сер и полон сожалений. Словно выживший из ум старик-ростовщик, чьё время для искупления давно прошло, о нём все забыли, да и он сам не помнит, — что он такое? В чём его преступления? Лишь чувство вины топчется внутри. И старик рыдает. И когда уродливый, серый и полный сожалений старик рыдает, — он вдруг становится красивым. Именно поэтому в Рекне так часто идёт дождь. Его единственный шанс на красоту.

Сейчас — идёт снег.
Морщины сглажены снегом. Туман, союзник одиноких прогулок и властелин украденных поцелуев, сбежал из-за мороза. Разноцветные фонари, украшения снаружи домов, остановлена работы в доках, — сегодня праздник. Праздничная мистическая ночь, когда каждый житель города, думая о хорошем, отворит дверь, за которой его ждут, войдёт и не откроет её уже до самого утра, или останется снаружи с такими же весельчаками. На Йоль в Рекне почти не совершается преступлений. В этот день город сидит у камина и перебирает добрые воспоминания. В этой снежной сказке разноцветные огни, — Рекн не узнать. Словно плывет он, город в облаках, не слышно жалобного плача, не видно чёрных дел, и хищники этого облачного града спрятались и затаились, не оставив даже тени.

Теней, впрочем, хватает.

Мальчик стоит в тени храма, сунув руки в карманы. Его лицо скрыто шарфом. На голове кепка.
Из храма доносится молебен, — в честь Йоля, в честь Нового года, в честь всего нового и счастливого, о чём привыкли думать люди в дни праздника. "Смыть дочиста старое". Смыть дочиста. Какое-то время мальчик слушает молебен, заглядывает в окно. Там свет, тепло, свечи. Он отворачивается и уходит.

В тени от храма на мгновение вспыхивают глаза. Множество злобных красных глаз.
Но лишь на мгновение. Вряд ли кто заметил.

***

Около ёлки — дети! Гуляки! Лотки со сладостями, с напитками, костры и железные решётки, на которых жарится замечательное мясо! Тут и там вспыхивают огоньки, рождаются хороводы, завязываются знакомства, звучат тосты и рассыпается смех, вместе со снегом оседая на празднующую толпу. Сегодня в Рекн можно влюбиться. Сегодня все эти люди, альраны, эльфы, дворфы — все они здесь друзья. На эту ночь.

Затем начнётся следующий год.
И старый ростовщик снова станет серым уродом, которого едва терпят живущие в его редкой шевелюре вши.

Бах! — взлетает в небо огромный огненный дракон! Это эльфийский волшебник, заносчиво хохоча, демонстрирует своё искусство. Бам! Бам! — дворфийские мортиры для горных работ, заряженные непонятной хитрой смесью минералов, зажигают над огромной наряженной ёлкой огненные цветы! Волшебные огоньки отражаются восторгом в детских глазах, да и взрослые, чего греха таить, тоже забыли о том, что они степенные и серьёзные члены общества, и счастливо хохочут вместе с детворой. Время чудес.

Мальчик смотрит на ёлку.
Если захочу, — шепчёт он одними губами, — если захочу, вы все умрёте. И ваша ёлка погаснет. И дракон ваш не настоящий.
Но ничего этого ему, признаться, не хочется. Это не нужно. В смертях нет необходимости, а то, что дракон не настоящий, и так знают все. Мальчик просто смотрит на ёлку, и она ему нравится. Несмотря ни на что, она ему нравится. Насмотревшись, он хочет уйти, но это не так-то просто! Он попадает в водоворот событий, толпа несёт его за собой, и это должно было бы его, кажется, раздражать, — но не раздражает. Он совершенно неожиданно оказывается вовлечён в самую настоящую снежную войну!

— Как зовут?
Прайд. Меня зовут Прайд.
— Ромка.
— Ромка, тогда ты за нас!
Почему всемогущий Прайд, гордыня и возмездие, играет в снежки? Мне хочется, вот и играю, — вот ответ, и он прост.
Несколько снежков брошены тенелапками с неожиданной для неприятеля стороны. Мальчишки озираются, не понимают, откуда атака. Победа! И неудивительно, ведь победило воинство Прайда!

И как-то вдруг все начинают расходиться.
Мальчик Ромка прячет лицо в шарф, а руки в карманы.

Глядит на ёлку.
Молчит.

Конечно, Ромка узнал мальчишку, который был не мальчишкой.

Было странно ощущать тепло, крепкие объятия, — он почти отвык от такого. Движения Ветерка, как и раньше, дышали энергией и жизнью. Как в тот раз, когда Ромка впервые после гибели родителей пришел к морю. Море, окаймленное широкой дугой мрачного города, сверкало синевой и вспыхивало белыми гребешками волн. Оно было ласковым и солнечным, словно никогда в его глубинах не гибли корабли, а Рекн был самым лучшим местом на земле.

Ромка спустился к воде. И чем ближе было море, тем торопливее он шагал по ступеням, и всё быстрее и быстрее, и скоро, забыв обо всём, он мчался во всю мочь навстречу громадной синеве, брызжущей солнцем, дышащей влажным и солёным ветром. И вдруг там...

Искала тебя, — сказала Матушка Хворь. — Не знала, что ты ушёл к морю. Зачем ты один сидишь на берегу?

Воспоминание грубо прервалось другим. Ромка вздрогнул, посмотрел в направление моря. Отсюда его можно было увидеть, площадь находилась на возвышении относительно моря, — но, конечно же, не ночью. Резче стал ветер; мальчику показалось, что он слышит, как шумят волны. Вы знаете, как шумят волны? Сначала растет шум набегающего вала. Потом на камни с плеском рушится гребень. Волна, распластавшись, с шипением ползет по берегу. А её догоняет другая…

Музыка волн. Музыка ветра.

Всемогущий Прайд презирал Рекн. Ненавидел этих людишек. Терпеть не мог сырость и дождливость.
Но он скучал по морю. Он здесь родился. Это его скалы, его море. Никто не может его отобрать.
Даже она.

Ромка взглянул на крубири, но отвёл взгляд. Почему-то ему не понравилось то, что Ветерок может узнать, чем стал Ромка. И особенно то —зачем. Он не поймёт, и всё это сложно, и утомительно и никому не нужно, и что это меняет, на самом-то деле, и просто есть вещи, перед которыми обычные понятия и правила бессильны, — но всё равно было понятно, что не будет он после этого для Ветерка тем человеком, к которому можно помчаться навстречу, позабыв про все на свете. Именно в этот день Прайд пришёл сюда, чтобы не думать ни о чём и не знать никого, чтобы хоть день побыть... поиграть в мальчишку. Никто не должен был его узнать, никто не должен был напомнить о прошлом.

— Ветерок, отпусти меня, — тихо сказал мальчик. Это не было приказом, не было даже просьбой. В голосе его послышалась тоска, похожая на ту непобедимую тоску по небу, которая заставляет орлов совершать отчаянные поступки. — Я...

Вдруг, совершенно вразрез со сказанным, он рывком обнял друга и прижался щекой к щеке. Щека была тёплой; он ощущал дыхание Ветерка. А как ощущается он? Ромка не знал, тёплый ли он, не знал, каково его дыхание, — он дышал, но мог и не дышать, и ничего бы с ним не случилось. Ему было плевать на холод, жару. И тут — Ветерок! Настоящий, смешной, живой. Мальчик отстранился, сделал шаг назад.

— Рад тебя видеть, — грустно прошептал Ромка. — Жалко, что ты не нашёл своих.

Человек устроен так, что ему обязательно нужен приют. Если он едет в карете несколько дней из города в город, то привыкает к ней, и ему кажется, что эта бричка — его маленький дом. Если он устраивается на ночлег в лесу под сосной, то сразу начинает отличать свою сосну от других: это дерево приютило его, и оно теперь ему ближе, привычнее, чем остальные.

Так и ёлка. Мальчик провел вокруг неё почти полдня и привык.
Идти куда-то ещё ему не хотелось. Хотелось быть здесь и смотреть на разноцветные праздничные огни.

Иногда мальчик уходил, чтобы позаглядывать в окна или погулять вокруг площади, или подойти к борющемуся с ледяным холодом морю, пройтись по мосту, а потом снова возвращался на площадь, под ветки огромной ели — как домой. И снова ждал.

Это была ночь. Новогодняя ночь. Потому что вверху тьма стала вдруг протыкаться звездными огоньками. Один, второй... десятый... Потом зажглись сразу сотни — разной яркости и на разной высоте. Ярусами, этажами нависли над городом. Свет их сделался такой, что стало можно разглядеть друг друга и пушистые белые парики на верхушках домов. С крыш спускались сосульки, блестели, отражали. В сосульках зажигались огоньки: малиновые, золотые, синие.

— Как же так, — сказал Ромка. — Был один год, и вдруг сразу другой. Почему?
Он тряхнул головой, заговорил быстро, но не теряя достоинства:
— Извини, я тебя не понял сразу. Я... не расскажу. Не проси. За мной несколько месяцев назад пришли. Предложили кое-что, и я согласился, отдав за это всё, что было мне дорого, но теперь безразлично... Это ведь вполне разумно — отдать то, что не нужно, а другому еще может принести пользу, правда?

Мимо, развязно хохоча, шла компания, уже подвыпившая и понимающая дух праздника Йоля как-то по-своему. Ромка терпел новогодних приставучих пьяниц, потому что они чувствовали силу и волшебство этой ночи, пусть и отзывались на это чувство своеобразно, однако никому не мешали и не хотели никого обидеть. Но эти несколько мужчин — хотели.
— О, мелкие. За ручки держатся. Любовнички новогодние.
Неизобретательно и глупо. Ромка рассердился.
— С новым годом и счастливого Йоля. Идите себе.
— Ну и ну… Такая пара! Один грубиян, а второй — за версту видно, что он дурак и трус.
— Мне и такой хорош, — сдержанно сказал мальчик.
Внутри ярко-белой яростью вскипели обида и злость.

В отбрасываемых мужчинами тенях загорелись внимательные красные глаза. Тени стали ползти по лицам пьяниц, не обращая внимания на источники света. Оторвать бы вам головы, — подумал Ромка, глядя в глаза хулиганам, каждому по очереди. Алкоголь почему-то обострял чувствительность к ощущению Тени. Эти не были исключением; они оробели и спесь с них сошла. Конечно, ничего они не понимали и понятия не имели, откуда взялась такая перемена настроения, но понимать и не надо — достаточно было того, что они чувствовали. Оторвать бы головы и бросить тут на съедение собакам. Но так не хотелось... Здесь, где ёлка, где ещё так недавно играли в снежки, где сочное мясо и горячий узвар, где стоит Ветерок, перед которым будет очень-очень стыдно. Наверное, он испугается. Прайд хотел, чтобы его боялись. Но только не Ветерок. Только не он.

К счастью, отрывать головы никому не пришлось. Даже не бросив на прощание никакой хлёсткой фразы для самоутверждения, компания удалилась восвояси, молча и с помятым видом. Ромка вздохнул. Мягко, но решительно освободил руки, сунул в карманы.

Настроение изменилось. Не стало хуже или лучше. Изменилось. К нему подмешалось горькое беспокойство, которое оставила эта встреча с пьяницами. И сейчас нужно было Ромке, чтобы рядом оказался кто-нибудь добрый и умный. Тот, кто всё понимает. Что бы стало как тогда, как раньше хорошо-хорошо от того, что Ветерок помнит, оказывается, его имя, и они идут сейчас рядом, и совёнок держит его ладонь в своей ладони, а над городом тихий вечер, и луна смеется среди темных домов.

Но этому не бывать больше.

— Уйдём отсюда, — сказал Ромка.
И добавил, печально улыбнувшись:
— Показывай своё "знаю где".

Отредактировано R.B. (2018-12-19 16:48:46)

— Духи Йоля...

Ромка произнёс это и задумался. Даже остановился на секунду. Достал руки из карманов, посмотрел на них. Тонкие пальцы, узкие ладони. На них падал снег, грозил метелью. Колкий морозный ветер, и снег — вода, естественное состояние которой как стихии полная неподвижность и спокойствие. Чтобы это состояние изменилось и вода пришла в движение, на нее должны оказать воздействие. Она, вода, сама по себе бесформенна, она лишь заполняет ту форму, в которую может проникнуть. Зеркальное неподвижное спокойствие, — но при этом волны, которые топят корабли. Ураганы и наводнения, смывающие жизни. Или нарядные снежинки, которые отказывались таять на ладошке мальчика. Снежные шапки на домах. Немыслим Йоль без снега.

Снизу вверх поднимаются капли к прозрачному полу, невероятно пластичному и легко вибрирующему в такт движению капель; так кажется, если смотреть на отражение в воде. Кажется, что смотрит на тебя тот, из отражения, и скоро сорвется тебе навстречу. А бросишь камень — он тоже метнет камень. И они встретятся на границе водной глади, после чего врастут друг в друга, осыпав все вокруг брызгами осколков, стремящихся поскорее достичь поверхности ровного водного зеркала.

Вода — зеркало. Мягкое, холодное и влажное зеркало, которого приятно касаться.

Мы и сами — вода. Ромка сжал ладонь в кулак.
Можно быть не только смертью-ураганом. Не исполинской волной, уничтожающей города. А хрупкой снежинкой, упрямо отказывающейся таять. Снежинка за снежинкой, и вот уже сугроб, которому так радуется детвора, и который по весне смоет всю грязь в канаву. Глаза в тени, цепкие лапы — не демоническая кара роду людскому. А духи Йоля. Совсем иначе звучит.

Мальчик кивнул и подбежал, чтобы поравняться с другом, посмотрел на здание с чердаком. Ветерок был прав, — знать он был должен. Но не знал. Раньше, с папой и братиком, они не так часто бывали в этой части города. А после — он, появляясь в Рекне, не думал о заведениях. Он видел город целиком, а не частями. А присматривался к людям. Каждый день находился тот, кто спасал этот городишко, — играющая девочка. Смешливая молочница. Отдыхающий рабочий. Семейка дворфов. Эльф-торговец. Альраны-волчата, стаей смешно маршировавшие по мостовой, словно маленькая армия. Стражник, играющий с котёнком. Что бы ни думали сильные мира сего, но именно эти маленькие люди спасали Рекн раз за разом от гнева Гордыни.

И вот Ветерок. Смешной, добрый и хороший.

— Получится, — ответил Ромка. — Я не боюсь высоты.
Он соврал... и не соврал; высоты он очень боялся, до паники. Но это был Роман де Бо, а Прайд уже не боялся. Нельзя бояться высоты тому, кто находится на вершине.
— Но можем и через двери зайти, — заметил он. — Как цивилизованные люди. А если кто будет против, то попросим помощи у духов Йоля.

Ромка нахмурился. В шумную таверну ему не хотелось. Даже не потому, что пришлось бы проходить мимо этих людишек — что они Гордыне? пыль под ногами. Но даже само здание, кажется, было пропитано их вонью, пьяным весельем, несбыточными надеждами, забытьем и исступленностью. Каждый из этих людей поодиночке, возможно, был не так и плох, но все вместе, склубившись в это кодло, они отвращали Прайда.

Уж тем более не хотелось пробираться в этот дом шума и веселья через чердаки. Как воры. Будто бы они перед этой публикой в таверне в чём-то виноваты.

Вокруг толпы. Вокруг — толпы. В этом городе нет людей. Пустое, одинокое место, где не с кем разговаривать. Где каждый бредёт по своим делам, где общение сводится к покупкам, предложениям выпить и разбою. Где всё общение сводится к денежным вопросам. О да, при помощи денег и о деньгах люди очень даже могут поговорить. Мир состоит из континентов, континенты состоят из государств, государства из городов, города — из людей, населяющих районы. Масштабы непостижимы, словно божественные замыслы, а богам нет дела до миров, а значит и до людей. Людям же вообще никогда ни до чего нет дела.

Колодец луны нехотя пропускает свет сквозь синее в подпалинах небо. Этот свет тусклый и неприятный, как весь Рекн, который на самом деле, как ни крути, красив. Город двуличен; он красивый, но гадкий. Напоказ выставляется глянец и цвет ночи, заснеженность аллей, мощь праздничных украшений, — умело наложенный макияж на лицо города, слегка испорченный оспинами битых бутылок, разбитых кое-где окон и прочего мусора. Но с этим можно жить, — в целом все пристойно и чинно, как на балу у зажравшегося феодала. В красивой, сложной напудренной снегом прическе города завелись и живут насекомые. Ветерок и Ромка, — думает Ромка. И ещё тысячи нас.

— Ветерок, — произносит он тихо-тихо. — Я, если честно, не замёрз. А ты замёрз?

Стоило некоторого труда помнить, что весёлый мальчишка перед ним — на самом деле волшебный совёнок. С шерстяными лапками, пернатыми крыльями, хвостом и ночным образом жизни. Вся эта одежда на нём, — это иллюзия, это всё та же шерсть и перья. Ему не нужна эта одежда. И Прайду не нужна эта одежда — что сделает ему холод? Прячемся. Скрываемся. Потакаем этому лицемерию.

— Просто... я, на самом деле, мне всё равно, — вдруг прорывает Ромку. — Я не замерзаю, мне не бывает холодно. Мы щас залезем на чердак, будем сидеть, а внизу, а внизу они... пляшут, напиваются и... и бесят! Я хочу просто с тобой посидеть, чтобы ты и я, и чердак это хорошо и тепло, наверное, но не с ними. Не с их весельем. Не по их правилам.

Я ненавижу их, — внутри Прайда кипит ярость.
Лёд спокойствия, которым она скована, начинает трещать.

— Если мы туда зайдём, — сквозь силу говорит он, — ты... ты меня никогда не простишь.

Прайд вошёл внутрь. Запахи, звуки, тепло. Играли нестройно и неприятно окосевшие музыканты. Свечи коптили, посуда звенела.
Разговоры атаковали. Оглушили, толкались. Никто поначалу даже и не заметил двух детей. Мало ли, чьи-то.

— Уже давай наливай, расстрига...

— Тут же бойня начнется, если волшебник такого уровня будет драться. Граф в гневе, опять же, неприятности у совета, кровавая баня, похорона, стража, суды, тяжбы, тюрьмы, смещение континентов, кипящее море... оно кому-то надо?

— В тыща семидесятом году однажды до состояния пузыря раздулся личный парикмахер Его Величества Тютика Первого по прозвищу Лысый Король... ну то есть, как раз прозвище у него и появилось после этого случая. Парикмахеру, разумеется, грозила неминуемая виселица и за навсегда испорченный королевский череп, и за то, что раздуваться до такого размера он, не будучи дворянином, не имел права. Но его не смогли поймать, и ветром несчастного унесло в море. Говорят, он прижился на каких-то тропических островах и стал пиратом. А Лысый Король от отчаяния завоевал весь континент,  естественным способом решив заместить собственное позорное прозвище. Не помогло. Даже эльфы его прозвали Elealifarialletitathakkallo, что переводится как "Лысый завоеватель". Ну, я имею в виду, что у них нет слова "лысый", откуда оно у них, как может получиться лысый эльф, это же бред, правда? Дословно это переводится как "выжженная трава", то есть чисто метафорически по-эльфийски он...

— А вы не в курсе? Это ж Фернандо Мария Эль Генрих-Пьезо, знаменитый маг, кудесник и любимец графа, преподаватель геометрии и профессор малифицистики, я его узнал... нет, вы серьезно не слышали, что он приехал в город? Эх вы...

— С Новым тысяча двести четырнадцатым годом!..

Вместо лиц — свиные рыла. Праздник кощунства, заколдованный пир пьяниц и шутов.
Ромка закрыл за собой дверь. Его толкнули, схватили за шиворот, отбросили прямо к центру зала таверны.

Что-то вдогонку сказали, — резко, насмешливо, — но он уже не слышал. Странное чувство он испытывал. Первый раз в жизни. Какую-то смесь жгучей жалости и ярости. Но ярости не такой, когда хочется крушить, ломать, кидаться на врага очертя голову. Наоборот, голова сделалась ясная, и стало тихо и пусто вокруг. И лишь одинокий голос скользкого толстого старика иглами прошёлся по спине.

— ...вон те руины к весне снесут уже. И построит там наш граф что-то удивительное, как за ним и водится. До того там жил аристократ-зануда. Конкурент! Но не на тех напал. Я тебе этого не говорил, но есть мнение, что связь с преступниками и бандитами его и довела. Зарезали и его, и детишек. Точнее, одного зарезали, младшего, а старший потом сам сгорел в пожаре вместе с поместьем и слугами. Ну и поделом, хоть и грех так говорить, но дурная кровь — она и есть дурная.
Ромка взял словоохотливого толстяка за рукав.
— Всё очень похоже на правду, — сказал он тихо, но язвительно. — Всё почти так и было. Только чуть-чуть не так.

В тенях вспыхнули глаза.
Чёрные пальчики прошлись по щеке мерзавца. Острый коготь прижался к шее.
Мальчик дрожал от ненависти. Он улыбался.