Мох рефлекторно дергается и бормочет себе под нос что-то очень грязное и нехорошее. У всякого зверя — а человек, эльф, альран и иже с ними, как известно, есть не что иное, как двуногий зверь с завышенным самомнением — есть два типа криков. Первый используется преимущественно для того, чтобы напугать противника громким неожиданным звуком или для того, чтобы предупредить сородичей об опасности. Второй не используется ни для чего, он наполнен абсолютным отчаянием, он несет в себе ровно одно сообщение, один посыл: "Я не хочу умирать!". Мох прекрасно знает его, потому и дергается от неожиданности, когда истошный вопль проносится над болотами. Мох знает, или, как минимум, подозревает, что бояться ему смысла уже особого нет, но мысль о возможном соседстве с чем-то нехорошим откровенно тяготит его.

Крик замолкает резко, оборвавшись на середине.

Мох окидывает окрестные домишки беглым взглядом, пытаясь понять, где бы здесь можно было укрыться. Бегать от двери к двери, истерично дергая за ручки — затея в высшей степени сомнительная. Разбить окно? Неминуемо привлечет внимание КОГО-ТО, и, кроме того, Мох не может быть уверен, что в домах никого нет. Волк старается не двигаться лишний раз, прислушиваясь. Приглядываясь. Принюхиваясь. От нюха-то толку мало теперь, конечно, вечно кажется, что ноздри тиной болотной забиты, так и сморкался бы целый год, Мох и пытался, в общем-то, но ничего не получилось, только даром ноздри рвал.

Топот ног. Треск веток под ногами. Кто-то бежит, бежит очень шумно. Должно быть, не егерь, не охотник, у тех шаг легче. Не зверь: ломится не напролом, обезумевши, так, что налетит на дуб столетний — дуб повалится. Вот унюхать бы, унюхать бы мочь!

Мох отходит к соседнему дому, заходит под навес прогнивший. Может, кто бы и сказал, что нельзя так поленья хранить, вона как цветут, но Мху-то что, он и сам так жил сто лет, он к такому делу привычен. Топор с чавком выходит из полешка, что в траве валяется, даже тянуть сильно не надо, вот странное дело, кстати, кто ж так топор-то кидает? Инструмент нужный, важный, помрешь без него в деревне, последнюю коровенку продашь, а топор иметь надо. Пальцы танцуют по зазубренному лезвию, рассеянно скользят по плохо выструганной рукояти. Плохое железо, руки вонять будут весь день, так Мох думает, пока берется поудобнее.

Оно бы, может, зверем было бы сподручнее обернуться, но Мох как себя волком увидал в луже — так полдня ничего делать не мог, сидел да трясся только. Ежели людей в деревне нет, сбежали куда или сожрал их кто — добре, а ну как попрятались и в окошки смотрят? Вилами в спину получить не в охотку, пусть и не больно уже даже. Ну как к земле прижмут да факелом?

Мох не уверен в том, что огонь убьет его окончательно, но сама мысль заставляет поежиться.

Что-то злое воет.

Вой не волчий и не собачий, он пронзает барабанные перепонки вязальной спицей, отдает в виски, уходит в зубы, заставляя клацнуть ими, резко сомкнув челюсти, уходит в зубы, а потом в кости, и так — покуда не заземлится. На пару секунд все чернеет у Мха перед глазами, больше всего хочется ему найти Того-Кто-Завыл, найти — и обрубить ему топором сначала руки, потом ноги, а потом и все остальное. Потому что не должно быть такого воя на этом болоте, не должно быть его вообще где бы то ни было.

Картинка возвращается, но острое желание никуда не пропадает, и потому выходит волк из-под навеса, глядит в никуда и во все сразу, слушает ничего и все сразу, а в руке — топор. И плевать ему, что видать Мха на добрых метров двести вокруг, пущай смотрят, тут добрым людям ничего удивительного нет, альран и альран, мало ли альранов. Может, героическое действо какое совершить надумал, чудище убить али что.