Набережная тускло, но нарядно сияет светом фонарей. Мелко и нерешительно, словно пугаясь своей бестактности, идёт снег.
Ночь — как будто это баллада менестреля. Ночь — песня.

По мостовым каменного города, где даже мусор лежит в красивом художественном беспорядке, шагает хмурый мальчишка лет двенадцати; это зачин, вступление, несколько аккордов. Он одет легко для февральского мокрого холода портового города, но вместе с тем он безукоризненно, подчёркнуто аристократичен, — потому что баллада. Он переигрывает, но все равно симпатичен, несмотря на бледное лицо и сжатые кулаки. Слушатель, проникаясь тонкой мелодией, представляет, как мальчишка идёт вперёд. Что с ним? Кто он? Вот бы узнать. Идёт ли он на торжество? Похоже.

Красивая мелодрама. Одинокий гость, а вокруг поздравления и счастье. Куплет — о радости графа де ля Фер. И о тайне незваного мальчишки.
Но вот что будет дальше, что достойно припева, — граф расплачивается.

Расплата — проигрыш.

На проигрыше порвутся струны. На этом песня остановится. Никакой внятной концовки, никаких сюжетных поворотов. И даже очарование лирического героя куда-то пропадает. Что за песня! Кто так поёт? Гнать, гнать мерзавца с лютней взашей!
Из людей, в чьих руках по воле богов раз за разом гибнут искренние песни, получаются хорошие циничные критики. Баллады о героях? о любви? о ненависти?! — пишет критик в газету. Смешно!
И каждый критик хочет порвать струны чужой лютни. По глазам видно.

Я шёл здесь недавно, — думает Прайд. Смотрел под ноги, видел, как снежинки цепляются за ноги, слышал, как хрустит лед. Был мороз, и снег очень красиво светился фиолетовым в свете уличного фонаря. Со мной кто-то был. Или нет? Прайд не помнил. Связи внутри сознания переплетались с тенями, вскакивая и распрыгиваясь, теряя чёткость. Лица, мысли, прошлое. Всё это казалось очень дорогим, необходимым, но каким-то придуманным. Фальшивка. Ложь. Тени, дым и зеркала. Прайд взглянул в отражение на стекле. Мальчишка с глазами старика.

Я куда-то шёл. Куда я шёл?
Кареты, огни, тихие беседы, смешки то здесь, то там. Мне... мне туда?

Вдруг он вспомнил, как замолчал Ветерок.
Вспомнил, почему Ветерок замолчал.
И до хруста сжал зубы.

Две границы его жизни. Маленький братик Михаэль, — тоненький лучик света, грустная улыбка, светлые волосы и мечтательные карие глаза, неумелые, но талантливые рисунки в тетрадке по математике вместо классной работы, а иногда и вместо домашнего задания, любовь к жизни и вечно исцарапанные руки, — где только умудрялся, спрашивается? Взрослый маленький крубири, навечно замёрзший внутри Прайда, — озорные искры в глазах, готовность прийти на помощь, простодушие и честность, дружба и нехорошее, больное расставание. Навсегда.

И между ними — Роман де Бо. Ромка.
Песня о Ромке кончилась. Он был лишь персонажем между ними двумя.
Сегодня родился новый де Фер. Каждую секунду рождается по новой сволочи. Теперь это песня о нём, о маленьком наследнике уродства, невинном короле свиней. Эта баллада снова не про Ромку.
Интересно, родился ли кто-нибудь, для кого были важны Анри и Михаэль де Бо, от жизни которых осталась только черта между датами на могильном памятнике?

Подлетела ворона. Под предлогом того, что нашла что-то интересное на земле, наклонилась, едва не касаясь клювом мерзлого песка, качнула головой, но Прайда пронзило понимание — это все только для того, чтобы пробуравить ему череп взглядом чёрного глаза, в котором отражается луна.

С днем рождения, — усмехался этот взгляд.
— Я в конце августа родился, — буркнул под нос мальчишка.
Но он знал, что имеет в виду пернатый поздравитель.

Медленно Прайд сделал первый шаг к воротам имения.
Берегись, менестрель, играющий балладу — Прайд вступил.

Тревожные аккорды. Режущий уши тритон; малая секунда. Крошечная, малая секунда.

Пауза.

Отредактировано R.B. (2019-02-14 14:05:38)

Когда хотел, Прайд умел быть ребёнком.
Не прикидываться. Быть.

Вот только в таком состоянии он становился уязвим. Не высшим холодным вершителем был тогда Прайд, а Ромкой, умеющим смеяться и плакать. Словно треснутый сосуд, через который просачивается всё, что ни налей. И холодная ненависть Гордыни, которой удостаиваются все заслуживающие, начинает течь вместе со слезами и выплёскиваться злобным циничным смехом. Прайд полон городом, полон ночью. Сегодня ему не хочется быть никем.

Выхода, однако, нет.
Сейчас он мальчишка.

Сам факт того, что он мальчишка, ничего не означает, — детей его возраста здесь хватало; таким ребятам было уже положено выходить в свет. Девочки, конечно же, тут же сбились в стайку щебечущих птичек с разноцветным нарядным опереньем. Мальчики, неумело подражая взрослым, держатся чинно и высокомерно, — но Ромка знает, что через самое большее полчаса они затеют самые безрассудные и ребяческие игры. Здесь полно детей, слуги не в состоянии запомнить их всех. Особенно под ночь, когда высока луна и у людей больше нет лиц. На свету блестит снег, играют меха. Нет лиц, но есть шпаги. Флаги. Гербы.

Знатные гости съезжались к Лунным воротам. Слуги и оруженосцы были, конечно же, насколько возможно незаметны, как и подобает. Но Прайд замечал всё.

Мальчик взглянул наверх, — причудливое поместье де Феров, построенное по плану лично старого графа, было украшено еловыми ветками и флагами дома. Вдоль поместья виднелись шатры, все они были яркие, и длинные флаги колыхались на срединных шестах. Заснеженный двор в свете фонарей и луны искрился красками, словно мрачными мазками художника: винно‑красные и желтые как солнце, оранжевые, пурпурные становились под светом луны бесчисленными оттенками зелени и синевы, густо‑черными, серыми, пурпурными.

Старый граф де Бо дружил кое с кем из сегодняшних лордов, других Роман знал по рассказам и картинкам. Гербы орлёнок де Бо, конечно же, знал. Наковальня с черным соловьём — это герб Карона из Кренива, владельца шахт, умелого торговца, столь же искусного в игре на большой арфе. Олень в короне — это сэр Лионель де Бра, Смеющийся Вихрь, легенда Аварина. Роман разглядел также отдельно стоящих дворфов-ремесленников, а рядом с ними пурпурную молнию и герб Гильдии Авантюристов, там же мелькало красное яблоко Фоссовеев.

Да, — усмехнулся Прайд. На Идущих в этот раз де ля Феру не хватило денег.
Тем лучше.

Прайд со скучным выражением лица, — слишком скучным, напускным, именно таким, которое умиляет взрослых, находящих милым, когда дети творят какую-то взрослую глупость, — шёл вперед, не обращая, казалось, ни на что внимания. На самом деле он, конечно же, видел всё. А что не видел он, видела Тень.

Вот падающая звезда фон Дейнов, золотая на багряном поле, вот темно‑зеленая морская черепаха Эстермонтов из Рекна плывет по бледно‑зеленому фону. Друг семьи де Бо, радостный гуляка, вовремя сообразивший что к чему, ставший другом совсем другой семьи. Бурый в ночном освещении с вздыбленным жеребцом флаг мог принадлежать только сэру Отто Черному, прозванному Черным Зверем после того, как три года назад он убил лорда Блэквуда на турнире в Аварине. Брайен слышал, что сэр Отто нанес своим затупленным топором такой удар, что расколол и забрало, и лицо лорда Блэквуда. Между тем, присутствовали и блэквудские знамена — на западном краю обширной площадки, подальше от Черного Зверя и поближе к дворфам. Память, ещё недавно плывущая в теневом мареве, сейчас услужливо и сосредоточенно выбрасывала гебры и фамилии. Марбранд, Маллистер, Каргиль, Вестелинг, Сван, Муллендор, Хайтауер, Флорент, Мей, Пенроз, Стокворт, Дюрон, Паррен, Вильд — казалось, сюда собралась едва ли не вся знать окрестностей и не только.

Как ни старался, ему не удалось увидеть герб Орки.
И, конечно же, нигде не было видно падающего с небес орла.

Прайд избегал тех, кто мог узнать его в лицо. Ему не хотелось находиться рядом с теми, кто был другом семьи, а теперь без каких-либо угрызений совести прибыл веселиться на этот пир свиней. К тому же, кто-то суеверный обязательно начнёт судачить о том, что они, дескать, видели бледного де Бо на пиру, мстительный дух которого пришёл сюда, а это недобрый знак, ой недобрый... Нет, это будет прекрасно, только не сейчас. Позже.

И это не месть. Это возмездие, черви.

Мальчик невольно потянулся поправить галстук, — старый жест, из прошлого. Он осёкся, сбил шаг. Затем позволил себе завершить жест. Как и тогда, в прошлом, галстук, несмотря на ветер, был в полном порядке. Странно, но это успокоило Прайда, как в прошлом успокаивало Ромку.

Справиться с наплывом народу поместье не могло.
Ворота были открыты настежь. Стража переминалась с ноги на ногу.
Конец февраля выдался холодным.

Роман двигался вперёд, не особо раздумывая о том, как попасть в замок. Принять его за оборванца-самозванца не могли, — дворянская порода и аристократическое воспитание этого бы не позволили. И одежда его, конечно же, была недоступна обычному мальчишке из мещан, хоть и уже начинала выходить из моды. На вид он имел полное право быть здесь. Так что просто вперёд. Ни с кем не разговаривая. Мало ли чей он сын. На него оглядывались, — слишком легко одет был мальчишка для такой погоды, — но быстро теряли интерес, ведь мальчик, похоже, нисколько не страдал от стужи.

На подходе к дверям Роман очнулся, вытек из потока гостей и оказался среди мальчишек. Раззнакомились быстро; обсуждали флаги и рыцарей. Роман улыбался, разговаривал, был милым и добродушным, и поразил всех познаниями в геральдике — так или иначе в ней разбирались всё, но Ромка превосходно учился и знал гербы назубок. Обратили внимание на то, что он слишком легко одет. Я на минутку выскочил, — объяснил Ромка, — тут где-то папа должен быть. Ему наказали идти вовнутрь, — не прогоняя, а так, советуя по-дружески. Ещё увидимся! Конечно!

Разговор был рядом с дверьми. Об этом Прайд позаботился.

Он весело рванул вперёд, проскользнул мимо двух высоких хлыщей, совершенно ему не знакомых. Конечно же, немного задел привратника, — недостаточно, чтобы оскорбить, лишь вполне в рамках детской непосредственности.
— Извините, дядя, — кротко сказал он, смущенно улыбнувшись. — Я на минуточку только выскочил, папу искал, с веранды, думал, он в зимнем саду. Ух и холодина!
Мальчик обхватил себя руками и взглянул на дворецкого со смесью сочувствия и испуга. Бледное с мороза лицо стало милой гримаской.
— И... извините... не буду вас отвлекать, — он улыбнулся. — Я сам найду.
Наклонив голову, мальчик начал идти вовнутрь, согревая дыханием руки.

Мальчишка был мальчишкой, — он шатался, заводил какие-то разговоры с ровесниками, избежал участия в нескольких шалостях, но без потери престижа. Неглупый, немного робкий мальчик Ромка, который дружелюбен и хорошо смеётся. Такого легко полюбить и легко забыть через четверть часа. Затем он растворился в толпе, став частью заднего фона в разыгрывающемся спектакле. Подрагивающая тень от свечей и фонарей ползла по замку, цепляла чужие каблуки. Заглядывала в самую душу поместья. Пока мальчишка невидящим взглядом смотрит картину — тень рассматривает замок.

Ему нужно было знать.
И вот тонкие тени нашли то, что искал Прайд.
Её. И сына.

Прайд часто подолгу смотрел в лица людей во время своих, казалось, бессмысленных вылазок в город. Он с какой-то жадностью голодного впитывал выражения, эмоции, движения губ, бровей, морщин. Словно заново учился этим эмоциям. Прайд пытался запомнить лица, пытался зарисовывать их в дневнике, но ничего не получалось. Память держала лица в уме какое-то время, пока они не рассыпались в сознании, не превращались в зыбкие силуэты. Это расстраивало Прайда; он не помнил лица родных, не знал лица матери. Он часто думал о ней, но не мог описать её словами. Видя чужих матерей, он лишь предполагал, что его мать похожа на этих женщин.

И вот — мать. Что скажешь, Гордыня?

— Сынок? — слышит тень. Слышит Прайд.
Аз Сын.
Мне отмщение, аз воздам.
Течет речь.

Странно, но когда он отводил взгляд от лица этой женщины, то в ту же секунду будто забывал его, словно приснившийся образ. В памяти оставались только глаза. Именно взгляд. Он по привычке попытался поймать неуловимый образ якорем памяти, но лишь повредил его, как-то изуродовал, упростил... Память, словно издеваясь, упорно подсовывала ему не то, не тех, не тогда.

Тени отползли, сжались. Схватились в комок.

Прайд очнулся, взглянул на картину перед собой.
На картине боги Авар и Аора творили мир. Наивно решенный сюжет, в лоб, без аллегорий и толкований. Строгий, но вдохновенный бог, богиня с лицом младенца. И младенец-мир с глазами старого деда. Примерно середина одиннадцатого века, судя по манере мазков. Или грамотная подделка.

Какое-то время Прайд рассматривал полотно. Его лицо ничего не выражало.
Затем он скучно вздохнул, отошёл от картины.

Нужно было снова стать естественным и незаметным, пока тень окутывает поместье.
Она увидит и услышит всё.

Мальчишка слушал. Смотрел.
Он не был готов.

Не был готов к тому, что глава дома де Фер — настолько старая развалина. Что ему смерть? Лишь избавление гниющего шакала от боли и разочарований? Разве стоит жизнь этой собаки жизней отца и брата? Не был готов к тому, что его сын Джерард — теперь главный. Прайд не был дураком, понимал змеиный мир дворян и понимал, что видит сейчас перед собой своеобразный ритуал. Молодой, полный сил зверь открыто демонстрировал старику — вот я. Сбей с меня спесь, если сможешь. К этому Прайд был не готов.

Он не был готов увидеть ребёнка, — отродье де Феров, порождение чресел этого напыщенного пса. Внук, сын. Запах молока, какой-то неуловимый запах новой жизни. Сейчас младенец, а через десять лет? Двадцать? Точно такая же ехидна, как его отец. А мать...

Увидеть мать Прайд был особенно не готов.

Теперь он совсем не понимал, что делает. Цель была чёткой, понятной, преграды на пути казались незначительными и легко устранимыми. В месяцы его забытья, пустое и холодное ничто раз за разом взрывалось картинами этого дня. Каждую смерть он видел ясно, продумывал заранее с дотошностью и методичностью инженера. Не раз и не два он видел, как заходит к де Феру и медленно, мучительно отправляет того навстречу Тени. Но теперь... Что теперь?

Старый граф умер сам. Да, этот труп всё ещё ходит и способен укусить, но теперь, когда дряхлого хищника спихнул со скалы вождя молодой, сильный, — старый хищник мёртв. Ему остаётся лишь угасать. Смерть уже здесь, сжимает костлявыми пальцами его морщинистые руки, оставляя на тонкой дряблой коже свои отметины.

Что теперь?..

***

...он очнулся в какой-то комнате среди зеркал. Зеркала отражают бледное усталое лицо мальчишки с глазами старика. Странный, безумный. Прайд не глядит в отражения, ибо знает, что ответный взгляд, брошенный на него отраженным образом-собой, не принесет облегчения, а лишь добавит отупляющей боли, хотя кажется, что дальше — некуда. Ведь зеркала отражают не властителя теней, великого Прайда-вершителя, а уставшего больного ребёнка.

Се и есть он. Душа его.

— И стал он прислушиваться к шорохам, к каждому звуку, — прошептало отражение. Коснулось глади зеркала с той стороны. Как и Прайд.
— И от таких усилий оглох он, — прошептало. — Стал пристально всматриваться во тьму и, высмотрев все глаза, ослеп.
Прайд глотает слёзы. Он ждёт, что отражение ещё что-то скажет. Но образ молчит.
Он молчит о том, что все еще напоминает его, — того мальчика, кем он был вечность назад. И молчит о том, что ненавидит то, во что он превратился: его бледность, отравленное тенями осунувшееся лицо — молчит, прекрасно зная, что Прайд никогда не простит это молчание. Прайд тоже молчит. И за это он тоже не собирается себя прощать.
— Со мной что-то не то, — наконец, произносит он.
Смотрит на отражение.
— Я сломался, — жалуется отражение с ним в унисон. — Не знаю, что делать.

Знаешь, — думает он. Просто боишься. Ты готов уйти, поджав хвост, спрятаться в пещере и снова впасть в проклятую дрёму, лишь бы не делать того, что нужно. Старый шакал лишил тебя будущего. Убить его — не возмездие, а милосердие. Оставить живым, лишив будущего его, — справедливость. Тень обволакивает мальчика, ласкает шею, утирает слёзы. Скорми мне ребёнка, — шепчет тень. Сожги поместье. Исполинский костёр из надежд и людей. О, какую тень отбросит такое пламя!

Прайд счастливо смеётся сквозь слёзы.
Рядом никого.

Пальцы дрожат. Дрожит тень.

По коридору идёт мальчишка, а от него разбегаются теневые стрелы.
Он знает, куда ему идти.

Прайд был ребенком. Это настолько нелепо, что он сам бы не поверил в это, если бы не вспомнил.

Снова препятствие. Снова неожиданность. Он начинал злиться. Боги покинули его, а теперь смеются над ним, отказывая в возмездии. А что еще было, — застилая женщину перед ним, возникает прошлое, дописывая несказанное в памяти. Мгновения. Рваные образы. Отпечатки жизни, которые сейчас сжигают проклятые костры в голове. Рядом с кострами — тени. Тени питаются теплом от его сгорающей души. "Матушка Хворь?", — думает Прайд.

Прайд был ребёнком. Это было опасно, — давать ребёнку играть с тенями.

— Шёл в эльфийскую столицу познакомиться с царицей, — негромко ответил он, чувствуя, как пульсирует сознание.
Словно метроном, — туда-сюда. Такая вот баллада.
И добавил нараспев:
— Передать приветы ей от различных короле-ей... От различных короле-ей.

Он был готов обороняться. Его каким-то образом вычислили, вскрыли аристократическую глазурь и обнаружили под ней текущее чёрное ничто. Прайд не боялся умереть, — потому что он уже не был живым. Он боялся не успеть, не суметь сделать задуманное. Смотрел на женщину, готовясь ко всему, — в драке, к бегству, к уничтожению, к провалу. Но ничего не происходило. Она просто ждала ответа.

Ей удалось застать Прайда врасплох. В противном случае тень бы уже разила собравшихся без разбора, прорываясь к колыбели.

Нет, он не представлял себе, как убивает младенца. Он бы, наверное, и не смог, — да и не хотел. Это было как-то... плохо? Неправильно? Нет, это не было плохо, и не было неправильно. Это было недостойно, несмотря на всё значение. Но он собирался скормить ребёнка Тени. В подрагивающей черноте раскрывается пасть и туда медленно, безболезненно и навсегда погружается сын де Фера, внук де Фера, боль де Фера. Словно и не было его никогда. Как будто разочарованный автор перечеркнул абзац на исписанном листе. При переписывании набело и не вспомнит об этом.

Но Прайда остановили.
Простейшим вопросом? И только?

Впрочем, что-то изменилось. То ли маятник качнулся в правильную сторону, то ли количество народа вокруг подействовало успокаивающе, но мир вокруг снова становился цветным, приятным, дрожь успокаивалась. Изловчившись, мальчик схватил со стоящего на столике блюда небольшую булочку и съел. Ему показалось, что ничего вкуснее он не пробовал в своей жизни.

Внутри, однако, крепло раздражение. Безумие и порывистость могли сколько угодно сменяться радостью и ясностью мыслей, но раздражение никуда не девалось.

Мальчик улыбнулся.
— Я, добрая леди, пришёл сюда для того, чтобы засвидетельствовать то почтение де ля Ферам, которого они заслуживают. И помянуть достойно мёртвых орлов.
Прайд взглянул на младенца.
— Такой крошечный, — протянул он. — Смешной. Прямо и не верится, что я таким когда-то был. Как вы думаете, тётя, каким он вырастет? Его дед десятилетиями правил Рекном, он привёл город к тому благополучию и процветанию, в котором он сейчас находится. Его отец, молодой и сильный мужчина, пойдёт по стопам пожилого графа и точно закончит начатое. Теперь у него есть наследник. В будущем — сильный и волевой лидер, как его отец и дед. А сейчас — смешной, замечательный малыш. Такое чудо!
Тёмно-синие глаза смотрели на колыбель цепко и внимательно.
— Почему же дитя Тени не может поиграть с другими детьми? А, тётя?

— Их возмездия? — переспросил мальчик.
Темно-синие глаза сверкнули. По тени прошла рябь, не замеченная никем, кроме ведьмы.

— Забавно слышать. Преступники помышляют о возмездии. Нанимают в охрану лучших воинов, заселяют в рокошные покои изнеженных шелками магов. В исключительных случаях зовут Орден Ледяного Пути, но напоказ выставляют клоунов из Ордена Арклана. Закрываются за стенами замков, уничтожают чужие стены, за край света заглядывают — нет ли там ещё чего-то чужого, что украсть бы, утащить с собой в гроб? Обличают слабых, точат ножи друг на друга, тихие, смирные, богобоязненные, выжидают, и в нужное время запускают коготки и лакомятся. В сущности, какой роскошный приём! Столько народу, столько моих ровесников! Такого праздника свет не видел давно. Де ля Фер, щедрый, роскошный, щедрый меценат, так любит наш город, так уверенно точит из него всю кровь! И пусть, вокруг же все — ну, может, так и надо. Ну, надо значит надо. Боги коронуют ведьм, люди сжигают ведьм. Дух истины, его же мир не может прияти, яко не видит его, ниже знает его, — так поётся в псалмах.

Яростный шёпот мальчишки был готов сорваться на полный голос. Но вместо этого он рассмеялся.
— Не обращайте внимания, тётя, это во мне говорят остатки классического образования. Просто шутку о возмездии де Феров я нашёл изящной.

Он подошёл поближе, посмотрел ведьме в глаза.

— Что же это за дело такое, которое проще сделать мальчишке? Озвучьте. Граф Роман Дорисфан де Бо к вашим услугам.

Он улыбнулся. Обаятельно, открыто, как улыбаются все добрые и смешливые дети.
От этой улыбки захотелось спрятаться.

Мальчик поморщился.
— Я рад, что мы оба понимаем — для философского диспута сейчас не время и не место, тётя. И то сказать, хороши же мы будем! Юнец и мещанка беседуют о мироустройстве! Философам древности такое и присниться не могло.
Он весело рассмеялся и отвернулся.

Со стороны казалось, что мальчишка и девушка просто мило беседуют ни о чём, в этом ничем не отличаясь от остальных гостей. Возможно, будь света побольше, что-то странное и бросилось бы в глаза бдительным стражам. Но в тусклом мерцании свечей, в пляске теней и копоти все выглядели одинаково загадочно. Была ли таковой задумка? Может быть, сейчас свет здесь специально туск, а когда придёт пора продемонстрировать наследника гостям, вспыхнут магические лампы, фейерверки, взлетят под потолок иллюзорные шутихи, засияют разноцветные фонарики? Как на Йоль?

Воспоминание о Йоле укололо Прайда.
Или это была игла, которую он уже взял тонкими пальчиками из тени, падающей на руку девицы?
Тень не боится уколов. Что же это за чувство?

Скучно, — вздохнул мальчишка. Как же скучно!

Тонкие пальцы тени взяли иглу. Потянули её из руки, спустили на пол. Света было достаточно для пиршества теней и недостаточно для людских глаз. Игла ползла по теням, легко и бесшумно попала в колыбель. Забралась по затейливой отделке, погладила гладкое лакированное дерево, рубашонку младенца. Не выпуская иглы. Этого никто из стражи не заметил, — потому что это невозможно было заметить.

Всё это время Роман де Бо стоял, скучая, скрестив руки на груди.

Тень занесла иглу, но замерла. Ромка нахмурился. Ему не нравилось то, что придётся колоть младенца иглой. Да, он разревётся, поднимется переполох, няньки-мамки, скорее всего, обнаружат укол, начнут выяснять. Безобразная, лишняя суета. Дело не в этом, — к тому времени Прайд уже убьёт их всех. Дело не в этом. Просто колоть мальчишку-де Фера Ромке не хотелось. Вставлять металл в чистого нового человечка, — словно меч занести над слабым. Прикончить щенка. Резануть ножом искусный портрет. Да и на кой ему этот амулет? Чем ему может повредить этот сброд?

Но он вызвался помочь. Просто так.
Поздно отказывать.

Игла вонзилась в тело самого младшего де ля Фера. Вот твоя месть, жалкий орлёнок. Вместо искоренения их гнезда и жестокого убийства деда и отца — беспомощный укол иголкой в ручку младенчика. Вот на что ты сегодня способен.

Ребёнок проснулся, заплакал.
Считанные секунды спустя окровавленная игла стукнулась тупым концом в пальцы ведьмы.
Прайд повернулся к ней. Лицо его было расстроенным.

— Из-за вас, тётя, малыш расплакался, — тихо сказал он.

Прайд помахал ведьме на прощание. Ведьма она или нет, нужна ли ей кровь для какого-то ритуала или просто так, ради личного безумия — он не знал. Это всё уже не имело значения. Хьярла из Ведьминого леса. Он запомнит. Если память вновь не утонет в тени, не подёрнется следами борьбы тени и души. И даже если так — эта встреча не была судьбоносной. Ещё одно лицо, ещё один взгляд среди десятков, сотен.

Тоскливая, протяжная мелодия.
Словно не праздник в честь рождения, не радостный день, а — панихида.

Что знают музыканты? Что видят они в переплетении струн, что заставляет их пальцы зажимать такие аккорды, протяжно ныть в минорном ладу? Почему и зачем вместо рождения новой жизни плачут о похоронах их скрипки? Неужели так сильна болезнь этого города? Так тяжела тень крыльев призрачного орла, который следит за всеми ними сегодня из теней?

Прайд делает шаг к колыбели. Около неё, конечно, уже суета. Как же! Плачет де Фер.
Когда плакал де Бо, никому не было дела.

— Нас с тобой не любят, малыш, — грустно говорит Ромка.
Острая тонкая тень вспарывает стражнику горло под шлемом. Тёплая кровь окрашивает нарамник, не хочет держаться в теле, как ни зажимай шею рукой в перчатке.
— Ну чего ты плачешь, ну укол, подумаешь...
Он протягивает свои руки, берёт малыша, который заходится в крике.
Тень, обернувшая змеёй руки второго стражника, сжимается, ломает кости. Обнажённое оружие падает на пол с беспомощным звоном. Крик стражника умирает, не родившись — теневые пальцы проникают в глазницы и пронзают мозг. Стражник упал бы, если бы доспехи не поддерживала тень.

Слышишь — гулко земля под ногами дрожит?
Видишь — плотный туман над полями лежит?
Это росы вскипают от ненависти!

Прайд поёт песню. Его выход. Его соло, баллада в урезанном, кошмарном крещендо угловато топорщится тенями. Тенепасти кусают за ноги, крохотные ручки не дают подойти. Глаза насмехаются, ликуют. Голос Ромки дрожит, ломается, в глазах слезинки, но он тихо поёт колыбельную плачущему младенцу, баюкает того на руках.
— Тише, тише, малыш...
Он осторожен. Бережно, но уверенно держит ребёнка. Качает, шепчет успокаивающе. Смеётся сквозь слёзы, когда, играя, касается маленького носика.
Маленький де ля Фер смотрит на Ромку. Ромка отворачивается вместе с ребёнком, чтобы того не окатило фонтаном крови, — какой-то ретивый герой из гостей бросается вперёд, но тень неумолимо перенаправляет его же меч ему в шею. Какая-то некрасивая баронесса готова завопить. Тень не дремлет. Отбивает брошенную в мальчишку алебарду. Не смейте! Заденете младенца! Да что происходит?

— Ты ни в чём не виноват, малыш, — шепчет Прайд. — Извини, не знаю, как тебя зовут. Просто нас с тобой не любят, вот и вся вина.

На полу раскрывается огромная исполинская пасть. Тень вокруг, в пасти — тень.
Ромка садится на пол, скрестив ноги. У него есть минута, едва ли больше. После — начнётся самый настоящий бал, где первый танец под демоническую музыку застолбил за собой маленький де Бо. Но этот танец с маленьким де Фером он намерен сплясать до конца в оставшуюся им минуту.

Он бережно опускает младенца к пасти. Ему очень жалко малыша, ему жаль, что тот расплакался из-за укола. Он продолжает напевать песенку, успокаивая единственного де ля Фера, к которому не испытывает ненависти. Этот мальчишка — лишь инструмент, несущий живой кирпичик в построенном де Ферами ядовитом аду. Он будущее. Тень медленно принимает плоть и сущность, — не ощущая холода, боли, ненависти младенец смотрит на Ромку. Он не знает, что происходит.

Не знает, что скоро он просто перестанет существовать. Не умрёт, не захлебнётся болью.
Просто исчезнет.

Как будто и не было его.
Будущего дома де ля Фер.

Тени сторожат. Злобными змеями набрасываются на каждого, кто хочет помешать.

Да, нас ненависть в плен захватила сейчас,
Но не злоба нас будет из плена вести.
Не слепая, не черная ненависть в нас.

***

Свежий ветер нам высушит слезы у глаз.
Справедливой и подлинной.

Ненависти.

Отредактировано R.B. (2019-04-09 19:12:13)