Движения медленные, заторможенные; реакции хуже номинально существующих человеческих. Джонни думает, что не успеет, -
и не успевает.

Когти длиной с мужскую ладонь взрезают брюхо что твоим Нуаду, вываливающийся кишечник, цепляясь, повисает на медвежьей лапе. Рывок - и бывшее только что единым целым уже бодро раскачивается по частям где-то в районе колен, щедро оттяпанный кусок с тошнотворным звуком шлепается рядом.
Дальше, он знает, тысячефунтовая махина зайдет с тыла и перебьет позвоночник (сам поступил бы точно так же), и насколько может проворно разворачивается на сто восемьдесят. Кишки описывают полукруг и бьют по ногам. Отмечает (…мать, не хватало еще повиснуть и посыпаться пиньятой), но не отвлекается: из вспоротого живота хлещет кровь, не отключается Син только благодаря адреналину, да и тот перестанет действовать с минуты на минуту.
В рукопашном шанс всего один: на кровоизлияние, а это значит, что потребуются все оставшиеся си… пригвождающий его к земле гриззли победно ревет. Когти входят в плечи, из пасти идет смрад, с клыков капает слюна. Смотря в раззявленный медвежий рот, Джонни думает о том, что личная гигиена все-таки чертовски важна, и еще немного - что сейчас эта зловонная тварь отожрет ему лицо, а оно ему, в общем-то, нравилось. Он чувствует, как смердящее дыхание становится жарче, ближе, видит, как раскрываются шире мощные челюсти, -
и вздрогнув, просыпается.

Часы утверждают, мерзкое пронзительное пиликанье усердствует продолбить мозг на протяжении долгих пятнадцати минут. Обычно Син реагирует на первое. Сегодня - исключительно на грянувший из колонок индастриал-метал.
Тянется выключить будильник, однако неожиданно резко останавливается: острая боль прошивает живот и плечи, по грудной клетке протягивается интенсивная тупая. Делая судорожный вдох сквозь стиснутые зубы, дает себе секунду на привыкание и только сейчас замечает на постельном белье кровь. Такой объем крови, будто тело осушили. Это его? Откуда?
Откинутое одеяло ясности не прибавляет: освежеванными гадюками разметанные по кровати наружности извиваются жирными знаками вопроса. Мозг работает лихорадочно, энергично стрекочет пулеметной очередью: «Кто? Когда? Зачем? Почему не проснулся? Опоили? Накачали? Где? Когда? Как проникли? Еще здесь?». Оценивая общее состояние (сдохнет так сдохнет, на все воля Божья, но без хорошей компании в загробный мир однозначно не отправится), он прислушивается к себе и положению в лофте - не ощущает ни магии, ни запаха, ни чужого присутствия. Ушли.
Самое время запихать кишки обратно и восславить безвестных джоннипроизводителей, что уродился перевертышем (сиротство - совсем уж несерьезный повод унижать себя неучтивостью).

Идея тренироваться с едва прихваченной по краям дырой в брюхе, чуть прикрытой криво-косо сделанной перевязкой, суть (будем честны) откровенно хреновая, однако в радужном свете перспективы повторного нападения она - оп! - и уже играет новыми, совсем не такими абсурдными теперь красками: осознавать предел текущих возможностей весьма, знаете ли, полезно. Сохранению головы на плечах (а внутренностей, что характерно, внутри) способствует магическим просто-таки образом.
Вопреки каждому обнюханному углу (в прямом смысле «каждому», в прямом смысле «обнюханному»), ни одного незнакомого запаха Джонни так и не обнаруживает (про следы взлома и проникновения упоминать даже нелепо) и до сих пор знать не знает, ведать не ведает, кто это такое, что это такое, блядь, было (и чего следует ожидать в дальнейшем).
Блядь. Блядь, блядь, блядь, блядь.
Не «безопасник» Шлезингер, которого обошел в прошлом месяце с поимкой набедокурившего при Дворе диаблериста, в самом же деле, отомстить решил. Напрочь никчемный, само собою, товарищ, но не совсем ведь отбитый. Родственники отступников, может? Йей, веселье. Вычислять одного-единственного занятие, без сомнения, увлекательное.
- «Сина» достаточно, - подхваченным со скамьи полотенцем утирает лицо. - В официальной обстановке лучше «инквизитор», в неофициальной и прозвища хватит, - руку, немного подумав, не подает, вместо того кивает. - Не призыв к фамильярности, только в критической ситуации сэкономит время.
Время, вот именно. Недурно бы за ним последить, раз уж ожидаешь прибытия новой коллеги: семь потов, там, с себя смыть, в цивильное облачиться, на иного приличного похожим стать - вот это вот все. Заранее.
- И часто вы делаете фривольные предложения старшим по званию, стажер? - осознанно искажая смысл ее слов, отвечает уже от двери в душевые, на ходу привычно разматывая кумпур.
На женщину перед собой смотрит спокойно, ровно, не думая даже флиртовать: его интересует реакция, уж точно способная рассказать о «подкидыше» чутка́ поболее, чем глава инквизиции, ограничившийся исчерпывающим «Развлеки ее как-нибудь».
…И у Джонни, право слово, нет абсолютно никаких причин относиться к начальству как-либо иначе, чем нейтрально-уважительно (таки любовью к пошитым на заказ костюмам отличаются они оба, и Брекенридж банально не успел еще подвести никого под монастырь), но… «Развлеки ее как-нибудь»?! Серьезно? В караоке он ее повести, что ли, должен? Впавшего в анабиоз вампира палочкой дать потыкать? В яму хаоситов визит невежливости организовать? Уточняли бы хоть, господин главный инквизитор, общий вектор и границы допустимого, а то мало ли чьей там дочкой она в итоге окажется.
- Спасибо, с задачей «спинку потереть» я и сам вполне себе справлюсь, - договаривает, уже скрываясь за дверью: - Я ненадолго, десять минут.
Висящее на предплечье полотенце кое-как скрывает расплывающееся на одежде кровавое пятно.

Из душа выходит по пояс гол. Правой рукой прижимает к животу бесповоротно испорченную футболку, в левой несет аптечку. Впервые опускаясь взглядом ниже уровня глаз, отмечает юбочку, причесочку, каблучки, ноготки - удовлетворенно кивает: «Годится».
- Расшивателем пользоваться умеете? - пропитанные водой и кровью, предсказуемо сбившиеся бинты срезает сам. - Нужно залатать и сделать перевязку.
Несмотря на то, что кишечник преимущественно регенерировал еще утром, Джонни попросту не хватает уровня до того, чтобы рана затянулась быстрее. Для ускорения процесса нужна еда, сила (в идеале - охота), но есть до полного восстановления - хотя бы - мышц и сухожилий категорически невозможно.
- Уловка 22, - хмыкает он, настраиваясь на очередную пытку, еще и усиливаемую, вероятно, неумелым обращением, но не в медблок же, ей-богу, идти. Перевертышу не пристало, да и понять, из чего сделана его сегодняшняя подопечная, и куда с ней такой потом соваться, тоже было бы неплохо.
«И чья же ты вся такая важная, что аж личного массовика-затейника к выпуску подогнали», - задумчиво потянувшись определить уровень, Джонни сталкивается с нечитабельностью. Более того: расу определить не может. Силу чувствует, сила никуда не девается, но все остальное - как белилами плеснули.
Неужели из-за ранения? Или от голода?
Есть… нет, не есть - жрать. Жрать меж тем хочется невыносимо - регенерация отнимает максимум возможного, так что даже субтильная новая знакомая начинает пахнуть исключительно аппетитно.

дрожь облаков, турбины протяжный вопль. сходит с лица бесполезного грима жижа, сколько же нужно выпить сегодня, чтобы зеркалом стать, само себя отразившим?

;

После того, как церковь отстроили заново, ее не узнать; Клауд обводит пальцами колонны, садится на самую дальнюю скамью посреди проповеди – тут теперь так часто бывают люди, что он чувствует, как Аэрис почти выживают отсюда. Раньше он бы не понял, что неба можно бояться,
но теперь – даже взгляда лишний раз не поднимет.

Все это так давно началось, что ему уже даже не кажется – он в этом уверен: его жизнь не делилась никогда на «до» и на «после», она просто укладывалась ровно в тот отрезок, когда мир готовился к смерти; все остальное – все эти периоды, месяцы, годы – не жизнь, а душное существование. Порой он сталкивается с Тифой взглядом, и его пробирает чувство стыда настолько сильное, что ему умереть рядом с этим чувством хочется. Клауд надеется, что Тифа не спросит его про Нибльхейм, потому что он его с каждой неделей все меньше и меньше помнит – и Тифа не спрашивает. От чувства, словно она понимает больше него самого, делается больно. От мысли, что он не доверяет ей своего разбитого сознания – все еще, спустя столько времени, не может доверить – ему приходится ощущать себя лжецом или лицемером, и от всего этого – инстинктивно, как от огня, бежать.

Клауд не знает, как с этим жить. Как это – жить – в принципе.
Он пытался учиться, думал, что справится – да он каждый раз думает, что справится, и каждый раз не вывозит. Ему со своими неразвитыми представлении о жизни как с больным голубем на ладонях хочется броситься к первому встречному взрослому – протянуть, мол, смотрите, он болен, нам с ним нужна помощь. Если во все это просто лишний раз вдуматься, то картина становится еще абсурднее, еще более безнадежной. Прошло ведь уже достаточно времени, чтобы во всем разобраться, чтобы прийти к какой-то определенности… так какого черта?

Он пытался учиться. Думал, что справится.
Это могло бы походить на образцовую почти_семью, где он возится с проводкой и сантехникой, чинит детям сломанные велосипеды, а она гремит посудой за барной стойкой и составляет списки покупок, строит планы по обустройству быта. Прошел год с тех пор, как они, вроде бы, перестали друг друга бояться, но – в сущности – изменило ли это хоть что-нибудь? Если ездить не своими маршрутами и возвращаться не по своим адресам, на время может показаться, что и жизнь не свою проживаешь. В сущности, Клауд никогда – и теперь особенно – не мог быть уверен в том, что все, что он когда-либо делал, когда-либо говорил, любил, думал принадлежало ему в действительности. Разбитая идентичность его склеена воедино, любовно собрана по кусочкам, но любое резкое движение, любое действие вне рабочего сценария – и она снова по швам расходится.

Клауда окружают люди, которые верят во «все будет хорошо», люди, которым всегда было, что терять. Он старается не смотреть им в лица, не разбирать интонаций – это все так далеко от него, что ему приходится еще недели спустя одного-единственного разговора рефлексировать на предмет собственных чувств. Все равно что решать простой арифметический пример, который любому дается с легкостью на счет раз, а у тебя вечно то не та переменная в результатах, то до абсурдного огромные числа после знака равно. Рядом с Тифой он чувствует себя беспомощным, рядом с ней же – ощущает всю свою силу. Он как мантру себе повторяет: ему тоже ведь есть, что терять – в этой мантре нет ни единого грамма лжи, но… откуда тогда это чувство вины?

Клауду, разумеется, есть, что терять,
и, вероятно, это именно та причина, по которой он продолжает жить в страхе.

Ему перед Тифой стыдно. Оставаясь один на один с собой, Клауд пытается выблевать из себя все это, словно всю эту смесь не разобранных чувств можно было куда-нибудь деть, а потом копить заново. Может быть, это решило бы все проблемы. Дало бы ему – им – новый толчок. Он не знает наверняка – да и не наверняка тоже не знает – и потому лишний раз теряется, и потому каждый следующий разговор с Тифой заедает чувством вины и стыда на завтрак, обед и ужин.

- Прости.

У нее, в общем-то, есть полное право злиться. Иногда Клауд ждет, что посуда из ее рук полетит на пол, а проводка, которую он чинит, неудачно закоротит. Что она скажет ему: «хватит». Слов в его голове так много, что и сказать-то, по сути, нечего; он готовится слушать то, что слышал уже много раз, и в очередной раз понять пытается – что с ним не так,

- Мне правда жаль.

почему он не может жить нормально, почему он не может быть нормальным?

Ему тогда показалось, что жизнь впервые сжала челюсти как следует — и он был к этому готов, он этого ждал, и впервые за почти сотню лет собирался разжать пасть, сомкнутую на чужой глотке; это должно было быть навсегда, думает Дакен, когда люди умирают — они умирают по-настоящему, Джонни. Неоновые вывески слились в сплошной поток света, режущий глаза, цвета смешались, в последний — последний, блять — раз обрели звук, вес, плотность, огонь жёг ресницы, Логан стоял рядом, но ничего из этого Дакен уже на самом деле не чувствовал, превратившись в предвкушение взрыва и ожидание смерти,
надо же, снова его наебали.

Ему кажется, что его ДНК можно собирать по всему Лос-Анджелесу, каждый ошмёток плоти — с витрин, окон, фонарей, лица отца, асфальта, может быть, солнца (на побережье его наверняка заменили на шар, висящий над городом куда ниже настоящей звезды, потому что Лос-Анджелес — развлечение доступное и декорация упрощённая). Первым вернулось ощущение времени, его продолженности, если точнее, растянутости, ебучей относительности — пока остеобласты трудятся, наращивая костную ткань, Дакен буквально ощущает каждую клетку, и если раньше ему казалось, что ближе всего к жизни он в момент трипа колесе на третьем, то теперь точно знает: это было не оно. Концепт минут и дней ещё не вернулся, потому Дакен немножечко сходит с ума, ощущая и тело, и боль, и жизнь, но у этого нет ни конца, ни начала, и если раньше он думал, что понимает, что значит бесконечность, то теперь бесконечность пришла и выебала его в голову.
Дакен хочет усмехнуться этой мысли, но рта пока нет.

Вторым шансом или чудом это не кажется. Перед самоубийством люди часто заканчивают все свои дела и раздают долги, и он сказал всё, что хотел сказать, подумал обо всём, о чём только мог, и сделал ровно то, что ему оставалось — что дальше? На Мадрипур Дакен возвращается, кажется, по инерции, снисходительно вспоминая прежние планы; в Лос-Анджелесе ничего не удалось создать — почему бы не вернуться туда, где до этого пытался что-то уничтожить, чтобы наконец-то по-настоящему этим овладеть.

Взрыв, кажется, отобрал у него несколько целей (мысль смелая, требует доработки); на Мадрипуре он вспоминает, что значит чего-то хотеть — не по привычке, а так, как нужно. Как нужно — это до отчётливых снов с одинаковым сюжетом, до зуда в голове, до готовности по-новой шагнуть в следующий взрыв. Первой, конечно, возвращается ярость, и она приходит немного нелепо и бессмысленно — без цели она превращается в утомительный аффект, и Дакен просто злится; когда не может понять, куда идти дальше — злится ещё больше.

Яркий свет до сих пор режет глаза (не по-настоящему, так, флешбеками); знакомый запах кусает за ноздри, и Дакен глушит очередной приступ ярости, который снова пришёл лишь привычно, по старой памяти. Если задержать эту мысль в голове ещё на несколько секунд, злость отступит, но в мыслях снова станет пусто. Впрочем, лучше так.
(Когда он вернулся на Мадрипур, тут тоже было пусто)
— Что ты здесь забыл?

Честно говоря, Дакен пока даже не думал об эффектном возвращении.

Движения медленные, заторможенные; реакции хуже номинально существующих человеческих. Джонни думает, что не успеет, -
и не успевает.

Когти длиной с мужскую ладонь взрезают брюхо что твоим Нуаду, вываливающийся кишечник, цепляясь, повисает на медвежьей лапе. Рывок - и бывшее только что единым целым уже бодро раскачивается по частям где-то в районе колен, щедро оттяпанный кусок с тошнотворным звуком шлепается рядом.
Дальше, он знает, тысячефунтовая махина зайдет с тыла и перебьет позвоночник (сам поступил бы точно так же), и насколько может проворно разворачивается на сто восемьдесят. Кишки описывают полукруг и бьют по ногам. Отмечает (…мать, не хватало еще повиснуть и посыпаться пиньятой), но не отвлекается: из вспоротого живота хлещет кровь, не отключается Син только благодаря адреналину, да и тот перестанет действовать с минуты на минуту.
В рукопашном шанс всего один: на кровоизлияние, а это значит, что потребуются все оставшиеся си… пригвождающий его к земле гриззли победно ревет. Когти входят в плечи, из пасти идет смрад, с клыков капает слюна. Смотря в раззявленный медвежий рот, Джонни думает о том, что личная гигиена все-таки чертовски важна, и еще немного - что сейчас эта зловонная тварь отожрет ему лицо, а оно ему, в общем-то, нравилось. Он чувствует, как смердящее дыхание становится жарче, ближе, видит, как раскрываются шире мощные челюсти, -
и вздрогнув, просыпается.

Часы утверждают, мерзкое пронзительное пиликанье усердствует продолбить мозг на протяжении долгих пятнадцати минут. Обычно Син реагирует на первое. Сегодня - исключительно на грянувший из колонок индастриал-метал.
Тянется выключить будильник, однако неожиданно резко останавливается: острая боль прошивает живот и плечи, по грудной клетке протягивается интенсивная тупая. Делая судорожный вдох сквозь стиснутые зубы, дает себе секунду на привыкание и только сейчас замечает на постельном белье кровь. Такой объем крови, будто тело осушили. Это его? Откуда?
Откинутое одеяло ясности не прибавляет: освежеванными гадюками разметанные по кровати наружности извиваются жирными знаками вопроса. Мозг работает лихорадочно, энергично стрекочет пулеметной очередью: «Кто? Когда? Зачем? Почему не проснулся? Опоили? Накачали? Где? Когда? Как проникли? Еще здесь?». Оценивая общее состояние (сдохнет так сдохнет, на все воля Божья, но без хорошей компании в загробный мир однозначно не отправится), он прислушивается к себе и положению в лофте - не ощущает ни магии, ни запаха, ни чужого присутствия. Ушли.
Самое время запихать кишки обратно и восславить безвестных джоннипроизводителей, что уродился перевертышем (сиротство - совсем уж несерьезный повод унижать себя неучтивостью).

Идея тренироваться с едва прихваченной по краям дырой в брюхе, чуть прикрытой криво-косо сделанной перевязкой, суть (будем честны) откровенно хреновая, однако в радужном свете перспективы повторного нападения она - оп! - и уже играет новыми, совсем не такими абсурдными теперь красками: осознавать предел текущих возможностей весьма, знаете ли, полезно. Сохранению головы на плечах (а внутренностей, что характерно, внутри) способствует магическим просто-таки образом.
Вопреки каждому обнюханному углу (в прямом смысле «каждому», в прямом смысле «обнюханному»), ни одного незнакомого запаха Джонни так и не обнаруживает (про следы взлома и проникновения упоминать даже нелепо) и до сих пор знать не знает, ведать не ведает, кто это такое, что это такое, блядь, было (и чего следует ожидать в дальнейшем).
Блядь. Блядь, блядь, блядь, блядь.
Не «безопасник» Шлезингер, которого обошел в прошлом месяце с поимкой набедокурившего при Дворе диаблериста, в самом же деле, отомстить решил. Напрочь никчемный, само собою, товарищ, но не совсем ведь отбитый. Родственники отступников, может? Йей, веселье. Вычислять одного-единственного занятие, без сомнения, увлекательное.
- «Сина» достаточно, - подхваченным со скамьи полотенцем утирает лицо. - В официальной обстановке лучше «инквизитор», в неофициальной и прозвища хватит, - руку, немного подумав, не подает, вместо того кивает. - Не призыв к фамильярности, только в критической ситуации сэкономит время.
Время, вот именно. Недурно бы за ним последить, раз уж ожидаешь прибытия новой коллеги: семь потов, там, с себя смыть, в цивильное облачиться, на иного приличного похожим стать - вот это вот все. Заранее.
- И часто вы делаете фривольные предложения старшим по званию, стажер? - осознанно искажая смысл ее слов, отвечает уже от двери в душевые, на ходу привычно разматывая кумпур.
На женщину перед собой смотрит спокойно, ровно, не думая даже флиртовать: его интересует реакция, уж точно способная рассказать о «подкидыше» чутка поболее, чем глава инквизиции, ограничившийся исчерпывающим «Развлеки ее как-нибудь».
…И у Джонни, право слово, нет абсолютно никаких причин относиться к начальству как-либо иначе, чем нейтрально-уважительно (таки любовью к пошитым на заказ костюмам отличаются они оба, и Брекенридж банально не успел еще подвести никого под монастырь), но… «Развлеки ее как-нибудь»?! Серьезно? В караоке он ее повести, что ли, должен? Впавшего в анабиоз вампира палочкой дать потыкать? В яму хаоситов визит невежливости организовать? Уточняли бы хоть, господин главный инквизитор, общий вектор и границы допустимого, а то мало ли чьей там дочкой она в итоге окажется.
- Спасибо, с задачей «спинку потереть» я и сам вполне себе справлюсь, - договаривает, уже скрываясь за дверью: - Я ненадолго, десять минут.
Висящее на предплечье полотенце кое-как скрывает расплывающееся на одежде кровавое пятно.

Из душа выходит по пояс гол. Правой рукой прижимает к животу бесповоротно испорченную футболку, в левой несет аптечку. Впервые опускаясь взглядом ниже уровня глаз, отмечает юбочку, причесочку, каблучки, ноготки - удовлетворенно кивает: «Годится».
- Расшивателем пользоваться умеете? - пропитанные водой и кровью, предсказуемо сбившиеся бинты срезает сам. - Нужно залатать и сделать перевязку.
Несмотря на то, что кишечник преимущественно регенерировал еще утром, Джонни попросту не хватает уровня до того, чтобы рана затянулась быстрее. Для ускорения процесса нужна еда, сила (в идеале - охота), но есть до полного восстановления - хотя бы - мышц и сухожилий категорически невозможно.
- Уловка 22, - хмыкает он, настраиваясь на очередную пытку, еще и усиливаемую, вероятно, неумелым обращением, но не в медблок же, ей-богу, идти. Перевертышу не пристало, да и понять, из чего сделана его сегодняшняя подопечная, и куда с ней такой потом соваться, тоже было бы неплохо.
«И чья же ты вся такая важная, что аж личного массовика-затейника к выпуску подогнали», - задумчиво потянувшись определить уровень, Джонни сталкивается с нечитабельностью. Более того: расу определить не может. Силу чувствует, сила никуда не девается, но все остальное - как белилами плеснули.
Неужели из-за ранения? Или от голода?
Есть… нет, не есть - жрать. Жрать меж тем хочется невыносимо - регенерация отнимает максимум возможного, так что даже субтильная новая знакомая начинает пахнуть исключительно аппетитно.

это словно ярмарка, распродажа тел по ямам
однажды и тебе станет понятно

потому что трупы не разговаривают. потому что время не обращается вспять. не отбирает своих в закромах. в морг черкасова, конечно, не пустили ни как лучшего друга, ни как оборванца с окраин. можно было бы отшутиться, как делал димка - легко, припеваючи, двери покорялись ему, как разгоряченные девки на вписках, но димка лежал через дверь в морозилке, а он, черкасов, мог только дать в жбан. лешка хохотал, как припадочный: "ну ты пиздец", никак не мог взять себя в руки, держался за живот, качал головой и ржал. показывал фотографии с похорон: никогда ещё школьный приятель не выглядел таким прилизанным и чужим, без безумного блеска в глазах, без торопливых взмахов руками, без заковыристого языка - брошенный шмат мяса на разделочный стол, с такого димки можно писать иконы, а потом обоссать, потому что нахуй пошёл, мученик ебаный. после трёх ночей в ментовке болит отбитый бок и правый глаз отказывается открываться, в немеющий пересохший рот помещается только размокшая прима. ветер на кладбище всегда паскудный, трупы по-прежнему не разговаривают. матвей снял продырявленную ножом косуху, повесил на могильную плиту на генеральский манер, а потом поехал разбивать лбы по центральным районам. в забитой маршрутке никто не сел рядом.

это для приличной красивой сашеньки мир раскалился и вышел по обе стороны. для неё, пахнущей типографской краской и домашней выпечкой, москва делится на поле боя и тех, кто в домике. это для милой лощеной отличницы закроется дверь в мир мальчишек и никто не позовёт пиздиться за кусок колбасы за гаражи. даже пожалеть дурочку не получается. у всех какие-то придуманные жизни. матвей думает о них, как о чем-то абстрактном, уточнять не хватает смелости, злится ещё больше, изводит себя как оно могло быть, чем оно должно быть в его черкасовском представлении: димка, живее всех живых, падла, разит в зале суда словом, а за плечом саша в смешном вельветовом свитере поджимает пальцы. а поцелуй тот из злого пьяного марева останется трахать матвеевскую совесть: нет свидетелей, некому предъявлять, а значит хватит, занято. цедит разумеется другое:
- дура. - сука, шалава, шваль, падаль. - что ты блять вцепилась в меня?
кровят сукровицей сбитые костяшки. не болят, не ноют - и не гнутся, паскуды. этими самыми пальцами матвей тоскает мешки в продуктовом, поднимает рояль на последний этаж. и какое-то побитое сожаление собирается под веками - кто-то должен играть на расстроенной гитаре так, чтобы выламывало, вымывало - синьку, подвал, фен, и какое-то подобие рассвета, прозябающего за рубль на вокзале, отзовётся узнаванием.
- рот закрой и пиздуй домой, поняла? - позвонки под ладонью - кошачья шея, свернуть и пойти по статье - раз плюнуть.
смерти нет.

Орофер хорошо чувствовал развилки судьбы. Достаточно понаблюдать, как ведут себя русла рек и ручьев, чтобы это представить: некоторые протекают тихо и спокойно, встречаются извилистые и опасные, порой им предстоит стать частью чего-то большего, а иногда воду в них не щадит солнце, и ей суждено сгинуть над сенью гор и деревьев раньше, чем успеет напоить почву или нуждающиеся уста.

Река Орофера медленно пересыхала. Главному ее источнику больше не утолить его жажды. Эллериан. Орофер тосковал даже по имени. Горько, обидчиво. И пускай в тени леса не заметить змеиного тела, с надеждой поднимающего голову на редкий свет из далеких земель. И стена из крепких колонн, выросшая и заслоняющая от лишних глаз его рану, почти заставила забыть, как время от времени в ней неспокойно оживала кровь – даже им не спрятать ее здесь навечно. Лесному народу не нужен правитель с черными от боли глазами. Рано или поздно, чьей-нибудь острый взгляд пробьется за барьеры, взгроможденные за стальной оболочкой. Эльфы весьма наблюдательны, а потому у короля не должно быть слабостей.

Его место здесь. В горе и в радости. Когда-нибудь, Трандуил поймет.

Природные потоки рождались и умирали с течением времени, но у этого не отследить ни откуда берется начало, ни куда уходит конец. И сейчас Орофер запустил руки в его русла, наполняя их нужными ему ответами. Но вот, поверхность отразила едва различимую рябь, заставив задумчивое выражение лица смениться на нечитаемое.

– Не правда ли, завораживает? – Он не стал терпеливо дожидаться, пока его собеседника одолеет любопытство и он все-таки решится взойти на выступ, в котором находилось природное углубление. Мелудир понял жест и сделал шаг навстречу, но вода вновь опасливо задрожала. – Постой. Вода и огонь непременно отталкивают друг друга. Оставь свой факел у стены.

Темноволосый эльф послушался его. И вот, несколько мгновений, уже две пары глаз наблюдали за утихающим колыханием глади в небольшом бассейне. Место это находилось глубоко под землей, своей формой напоминая вертикально вырезанную гигантским стрижем нору, где прямиком от стен исходило слабое перламутровое сияние.

– Но я ничего не вижу, владыка.

– Не видишь. – То ли соглашаясь, то ли подмечая, Орофер выставил раскрытую ладонь.

Мелудира смутил его жест, но всем своим видом король лесных эльфов внушал, что готов прождать у фонтана вечность, пока нерешительный нандо борется с давящими на него приличиями.

– Позволь, я покажу тебе.

Он чувствовал, что вызвал жгучее любопытство, но в этой душе столько сомнений… И каких-то двести лет. На миг, Орофер засомневался, стоит ли ему отправлять дитя? Особенно, когда его братья могут быть весьма недоверчивы к другим эльдар...

Наконец, когда переплетенные пальцы двух эльфов оказались под водой, Орофер спросил:

– Скажи, прав ли твой отец, говоря, что твои успехи в синдарине превосходят остальных учеников? – Орофер нарочно смутил его. Вопрос остался без ответа. Содержимое заволновалось и младший удивленно захлопнул рот, едва набрав в легкие воздуха. Отцы нередко склонны преувеличивать заслуги своих детей и теперь владыка знал это наверняка.

– Тогда, заслуженно ли считают тебя самым быстрым из моих всадников? – Эльф гордо расправил плечи, но продолжал неотрывно смотреть сквозь свое отражение, прямо на свою покоящуюся в чужих пальцах ладонь;  только на высоких скулах остались розовые пятна – значит, уже намного теплее к истине.

– Мне приходилось слышать подобное от друзе...

Мелудир вдруг почувствовал себя совсем иначе. Легче птичьего пуха, летящим сквозь время и расстояние. Его закружило; сознание собралось и оттолкнулось... и поднялось в воздух. Вверх. Еще дальше. До тех пор, пока, глядя оттуда, он вдруг не смог представить, каким видят землю звезды. Не сдержавшись, Мелудир ахнул, но вместо своего голоса – ему послышался клекот хозяина неба. Бескрайность полей и степей, раскинутого у подножия леса и тянущейся над всем линии гор, соединенных в линию горизонта, как двое неразделимых любовников, давала ощутить свою малость и наравне с тем – неизбежное принадлежание к огромному миру.

Орофер наблюдал молча, а затем ухватил сознание эльфа и направил его вниз. Прямо к склонившейся на берегу фигуре.

***

– Мэй гованнион, милорд, – нандо отвел руку от сердца, стараясь не вывалиться за седло. Уже в который раз, пегая кобыла мстительно фыркнула, словно вовсе не прочь использовать эту возможность и распрощаться со своим грузом, оставив в ближайших кустах и отомстив за длительный перелет через степи. И судя по виду, ее всадник нуждался в передышке не меньше.

Трандуил замедлил коня и если бы не внешность принца, ослепляющая белизной, как неистовство бурь севера, – любой бы принял его за урожденного нандо, настолько стройной и льющейся  казалась его речь. И это он еще считал себя обезоруживающим! Но нандо упрямо продолжал обращаться к нему на синдарине, возможно, интуитивно различая в этом право на честный поединок:

– Ваш отец просил разыскать вас. – В глазах собеседника вроде бы промелькнуло то ли непонимание, то ли волнение, то ли тень раздражения – нандо не смог бы различить, даже если бы захотел. Этих линда не понять умом. Пару раз ему выпала честь сопровождать королевскую чету на «охоте» и понаблюдать, как наследник престола увлекает в свою орбиту танца пару рыжеволосых девушек. Но даже этого хватило, чтобы осознать: отец и сын неизменно похожи друг на друга, словно два отражения в озере.

***

Мелудир непонимающе огляделся, отпрянув от омута. Нандор никогда ничего не имели против магии, это изгнанники нолдор относились к ней с настороженностью или неприязнью. Но увиденное одновременно завораживало и пускало холодок по коже, вызывая странное дрожание, чем-то напоминавшее слабую боль или уходящее наслаждение.

И пока младший эльф отчаянно переводил дыхание, попутно вспоминая о его необходимости, владыка уже обернулся к нему, безмятежно вытаскивая на свет волос, в котором сливалось золото и серебро. Странно, что он не приметил его раньше, как и птичье перо, плавно качающееся на водной глади. В следующий миг, зрачки эльфа расширились, словно он узнал: намного светлее цвета короля, чего уж там говорить о хвойной рыжине нандор. Прямое, как струна или росчерк от стрелы. А не волнистое, как рунная вязь. Нет, он определенно встречал образец этих локонов раньше. И не где-нибудь, а только что! Да он же буквально пронесся над ними, будто лихой ветер!

Это был момент, когда Мелудир четко осознал, что белокурый эльф, выжимавший одежду и косы на выступе берега, среди едва тронутых поцелуями Йаванны деревьев – принц Трандуил, а вовсе никакой не мираж среди звездного неба.

– Видел ли ты путь, по которому следует мой сын?

Молчаливый кивок.

– Ты нагонишь его, если поскачешь наперерез. Принц делает круг, следуя одному моему поручению. 

Сказанное мало что объясняло Мелудиру, но прервать владыку Орофера вопросами он не решился.

– Он будет думать, я контролирую его. Не доверяю идти одному. Не будет знать, злиться ему или расстраиваться, что с ним обращаются, как с ребенком, – а значит почувствует себя нуждающимся в разъяснениях. Однако… – Орофер вернул ладонь на воду, поглаживая по ней, словно лаская женщину, –  ...Ты не сможешь рассказать ему всей правды. Позволь ему поверить в то, во что пожелает его душа. И вот, что ты будешь должен сделать для меня…

***

– Милорд. Я вовсе не блещу дерзостью, намеренно набиваясь в сопровождающие. Тем более, воина, намного старше и опытнее моих лет. Но, прошу, окажите мне честь, чтобы воля нашего короля была исполнена и моя семья избежала изгнания. Даю слово не тормозить вас.

Эльф весело, но как-то нервно усмехнулся, хотя дурной нрав короля в общем-то ни для кого не являлся секретом. Он, кажется, услышал что-то про Мандос, но не уверен, не играло ли с ним воображение из-за очарования линда. Нандо испытал уже знакомый прежде трепет, боясь ненароком потревожить тишину непрошенным словом, когда один из старших отказывался посвящать его в свои планы; сразу после этого, Трандуил, казалось, отгородился и о чем-то накрепко задумался, прежде чем принять необходимое ему решение наедине. Но затем, вновь обратился к нему. И вплоть до Дориата уже не переходил на нандорин.

– Я – Делориан, мой принц. Но друзья зовут меня Мелудир.

Заручись его поддержкой. Она понадобится тебе под сводами бывшего царства Тингола. Но не лги. Нандор искусны в ремесле интонаций. Но фэа моего сына прозорлива и настороженна к миру, как у молодого волка. Если он учует хотя бы долю твоей неискренности – тебе же не будет пути назад. Помни о цели.

Мелудир поднял голову и нахмурился, уловив в небе знакомый шелест. А затем, посмотрел перед собой, и ему внезапно почудился перелив нити из чистого золота, медленно облетающей на землю, словно последний луч солнца. О, Эру, эльф совершенно не понимал, с какой силой встрял в это приключение, но с первой частью задания он вроде бы справился на славу и нашел принца.

Над опускающейся во тьму долиной белый ястреб в последний раз сделал круг над уходящей за горизонт дорогой и с прощальным криком пронесся в тень.

Но готов ли ты ко второй?