Когда-то Авема звали по-другому. Те времена были наполнены пряным запахом травы, рёвом водопадов и криками гнездящихся на скалах птиц. В Горах мечей ветер заходился лающим смехом, толкал в грудь и насмешливо драл за волосы, требуя расправить крылья и сорваться с обрыва.
    Тогда казалось, что ветер пел его имя, легкозвучное «Эла» касалось ушей и звало в бесконечную синеву неба. Этому зову всегда хотелось последовать.
    Но Эла летать не умел. Он часами сидел на горном выступе, подставляя крылья под потоки воздуха, и с тоской вглядывался в зелень раскинувшегося под обрывом леса. Так мучительно заманчиво и так бесконечно далеко – по спине пробегала дрожь предвкушения. Эла мечтал однажды расправить крылья и взлететь к самому небосводу, чтобы увидеть всё великолепие родных Гор. Может быть, ему даже удастся потрогать звёзды. Или попробовать их на вкус.
    Старший брат над его восторженными планами всегда смеялся – трепал по лохматой голове и говорил, что звёзды слишком далеко от земли. Эла ему никогда не верил и обижался. А потом, когда проклятые перья снова появлялись на теле, вспарывая кожу, он прятался в родных объятиях и плакал от боли. Превратиться в птицу полностью у него не получалось никогда. Брат гладил его по спине, пытался петь мамины колыбельные и едва сам не рыдал от беспомощности. Судьба оставила его обычным человеком, а от взрослых, тихо доживающих свой век в умирающей захудалой деревушке, особенность Эла лучше было скрывать. Помочь с превращением ему никто не мог.
    Зато его предрасположенность к магии скрыть так и не удалось. Все видели, как Эла однажды, разозлившись, взглядом треснул пополам ствол молодого дерева. Иногда он в минуты неконтролируемого веселья заставлял слетать с петель и без того хлипкие двери. Все считали это недобрым знаком – магия Эла всегда была направлена на разрушение и несчастья, ни разу за свою жизнь он не сделал с помощью волшебства ничего хорошего. Изредка кто-то высказывал идею просто выгнать мальчишек жить в лес от греха подальше, но никто такие предложения не поддерживал. Выжить детям вдвоём не удалось бы.
    Эла точно помнил: у них когда-то были родители, но Горы мечей – опасное место. Каждый знает: в Горах мечей таится смерть. Она ленивым туманом лежит в горных расщелинах, рушится оползнями с обрывов и смотрит насмешливо из тёмных углов глубоких пещер. Ждёт. Никогда не торопит – и всегда получает своё.
    И сопротивляться ей бесполезно. Родители пытались – и пропали в пугающем мареве охватившего лес пожара. С тех пор их обязанности взял на себя старший брат. Он даже пытался что-то петь, когда Эла мучился от боли, и всё малочисленное население деревни слёзно просило его перестать – ни таланта, ни банального умения попадать в ритм ему от родителей не досталось. Но Эла всегда слушал и даже почти никогда не смеялся.
    Их деревней никто не интересовался. Только однажды случайно забрели разбойники – и те с плохо скрываемым сочувствием покосились на обшарпанные здания, перевернули вверх дном пару-тройку домишек, от отчаяния схватили двух лысых от старости петухов и молча ушли. Людям с их деревни просто нечего было взять.
    Именно поэтому появление хорошо одетой путницы вызвало среди жителей оживление. Гостья назвалась Иврис, представилась обычным археологом и по секрету сказала, что где-то рядом должно быть богатое захоронение. Ей так же доверительно сообщили, что из богатых захоронений поблизости только могила бывшего деревенского старосты, которую растащили еще несколько лет назад. Женщина на это только улыбнулась и попросила разрешения остаться ненадолго.
    Эла от её улыбки бросило в дрожь. В движениях гостьи было столько неестественной для человека пластичности, что становилось жутко. И смотрела она странно – невозмутимо, насмешливо-спокойно, не отрываясь и почти не мигая. И почему-то – только на Эла. Он злился и не мог контролировать внезапно необузданную магию. Всё валилось из рук: грабли крошились под пальцами, посуда лопалась от одного взгляда, насекомые падали замертво, даже не успев приблизиться к дому. Первые два дня брат терпел, а к ночи третьего не выдержал: пригрозил, что оттаскает за уши, если Эла немедленно не прекратит.
    Тогда они впервые крупно поссорились. Жуткая женщина сидела на пороге соседнего дома, внимательно слушала, щурилась сыто и, Эла готов был поклясться, улыбалась. Она часто уходила в лес, искала там захоронения, но возвращалась ни с чем. И на её лице никогда не появлялось другого выражения, кроме бесстрастного или насмешливого. Но когда она наблюдала за ссорой, ей было почти весело, и тёмные зрачки хищно пульсировали.
    В какой-то момент Эла понял, что сходит с ума. Он дрожал от накатывающей ярости, а всегда такой понимающий брат был сегодня просто невыносим – он и слушать ничего не хотел. И тогда Эла сделал самую глупую вещь в своей жизни: обиженно и давясь слезами завопил, что, если брат ему не верит, он может его убить.
    Слова совершенно идиотские: брат бы никогда не поднял на него руку, все его угрозы оставались угрозами. Эла знал это лучше всех, и ему сразу же стало стыдно, но в тот момент, когда он готов был извиниться, на его горле сомкнулись руки.
    В глазах брата не было ничего, кроме страшной беспроглядной темноты. Эла захлебнулся криком, в ужасе забился на земле и чудом вывернулся из стальной хватки. Он даже отдышаться не успел – вскочил на ноги и бросился бежать.
    И начался кошмар. Никто тогда и понять не успел, что случилось. В стороны летели брызги крови – брат себя не контролировал и нападал на всех, кто проходил мимо или пытался его унять. Эла петлял среди покосившихся домов и слушал, как испуганно кричат люди позади. Сердце в груди, казалось, не билось – только подкатывал к горлу клокочущий страх. Брат догонял его несколько раз. Сначала хотел придушить, потом отобрал у кого-то нож, затем просто пытался разбить голову о землю, но безуспешно. Эла выкручивался из-под его рук каждый раз.
    Он сам не помнил, как оказался в лесу. Огромные деревья, перевивающиеся друг с другом ветвями, казались безопаснее погружённой в хаос деревни. Эла кинулся в самую чащу. Он носился по вечернему лесу сотни раз, но именно сегодня всё казалось чужим и незнакомым. Спотыкаясь и падая, он выбежал к тому самому горному выступу, на котором часами купался в потоках ветра. Он интуитивно прибежал умирать к своему любимому месту.
    В какой-то момент тело выломило от боли – мучительная дрожь прошила позвоночник и ударила в голову яркой вспышкой. За спиной распахнулись крылья.
    А терять ему всё равно было нечего.
    И Эла с разбега прыгнул в темноту.
    Не так он планировал начать свой путь гордой птицы. Перед глазами всё кружилось: он мчался к земле, не понимая, что именно нужно сделать, чтобы весь этот кошмар прекратился, ветер игрался, подхватывал под выгибающиеся крылья и бросал тело из стороны в сторону. По ощущениям, падение растянулось на долгие минуты, хотя на самом деле прошло всего несколько секунд. Эла врезался в крону дерева, пересчитал лицом все доступные ветки и рухнул на землю искалеченной куклой. Сломанные рёбра разорвали тело изнутри, но не убили – с такими ранами не умирают. По крайней мере, не сразу.
    С такими ранами долго и мучительно живут, сплёвывая кровь и не имея возможности пошевелиться. Чуть позже к телу сползутся насекомые и примутся исследовать будущую пищу, но сначала на запах добычи придут хищники. Эла умрёт не от ран, а от беспомощности – от этой мысли в груди поднялась паника. Он попытался двинуться, неловко подобрал под себя конечности и потерял сознание от боли.
    Просыпаться пришлось тяжело и урывками – перед глазами стояло красное зарево, мышцы сводило судорогами, и кожа горела. Чужие, грубые и холодные руки хватали его за шею, заставляли запрокидывать голову и вливали в рот пахучую жидкость.
    Смутно знакомый голос приказывал пить, и в нём не слышалось ни капли сомнения в том, что Эла всё выполнит. Будто тот, кто отпаивал его, точно знал, какое сильное желание жить таится в маленьком изуродованном теле.
    И Эла всхлипывал от боли и упрямо пил. Потому что и правда отчаянно хотел жить.

    Выхаживали его долго: выправляли кости, сращивали ткани, лечили охватывающую то и дело лихорадку лекарствами и ругательствами. Эла вяло пререкался, уже традиционно получал подзатыльник и снова проваливался в липкое болезненное небытие, которое помогало пережить процесс исцеления. Когда он очнулся окончательно, понял, что находится у себя дома, а как только смог подняться, то первое, что выхватил его воспаленный после долгих недель болезни взгляд, - знакомую фигуру в дверном проёме.
    Эла едва не подпрыгнул от счастья и, пошатываясь, кинулся вперёд. Он ведь знал, что это всего лишь кошмар. Он просто заболел и бредил. Брат был здесь, стоял и смотрел, и волосы его, как всегда лохматые, выбивались из хвоста, и рот был приоткрыт в привычном глупом выражении – оставалось лишь обнять.
    Только вот глаза у него были пустые, остекленевшие и едва ли зрячие. Брат смотрел – но не на Эла. Его взгляд скользил мимо, упирался в стену и не выражал абсолютно ничего. Крылья носа и грудная клетка не двигались. И стоял брат неестественно прямо, безвольно опустив руки вдоль тела. Кукла. Не человек.
    Эла доковылял до него и вцепился в его руку – ткнулся лбом в холодную шершавую ладонь, ожидая, что окостеневшие пальцы дрогнут и привычным жестом взъерошат спутанные волосы. Брат не пошевелился.
– Он мёртв, - услужливо сообщил знакомый повелительный голос из-за спины. Там с заинтересованным видом стояла та самая жуткая Иврис. Эла вскинулся мгновенно: ощерился, злобно сверкнул взглядом и даже воинственно бросился вперёд, готовый драться, но сделать ничего не смог. Тело скрутило от боли, кровь, казалось, обожгла вены, и сознание снова его покинуло.
    Когда Эла проснулся в следующий раз, женщина сидела в изголовье кровати. Впервые стало заметно, что зрачки у неё по-змеиному вытянутые.
    Она не стала его беречь: говорила тихо, но уверенно, спокойно и с расстановкой объясняя, что произошло. Эла слушал её мрачно, сглатывал горечь и молча барахтался в ворохе одеял, планируя убийство Иврис.
    Она говорила, что Эла проклял своего брата и наслал на него безумие. Проклятие было неумелым и откровенно слабым, но его хватило, чтобы ребёнок двенадцати лет сошёл с ума и бросился крушить всё на своём пути. Брат успел убить нескольких человек, прежде чем жители деревни поймали его и закололи. Спасать Эла никто не собирался, и Иврис пришлось самостоятельно искать маленького самоубийцу, сиганувшего с обрыва при полном неумении летать. Заботиться о нём одной было тяжело, и она ненадолго подняла труп брата. Все жители деревни уже которую неделю околачивали порог этого дома с намерением выпроводить некроманта и ребёнка, который таки принёс беду, но натыкались на холодный ходячий труп ещё недавно живого человека и отступали.
    Иврис закончила свой рассказ будничным заключением, что, скорее всего, скоро их всех троих придут убивать, и выжидательно уставилась на Эла.
– Ты некромант? – единственный вопрос, на который у него хватало сил. Он ведь чувствовал, что с ней что-то не так.
– И маг крови и тьмы, - невозмутимо подтвердила женщина, - член Расколотого ордена. Слышал о таком?
– Слышал. Вы маньяки и убийцы.
    Иврис расхохоталась вдруг так легко и непосредственно, что у Эла от ярости потемнело в глазах. Он кинулся к ней с намерением задушить, свято уверенный, что именно она во всём виновата. Не может быть такого, чтобы всю жизнь всё шло хорошо, а потом с появлением одной-единственной женщины рухнуло в адово пекло. Наверняка всё произошедшее – её вина, она ведь маг, она сама назвала проклятие Эла слабым и неумелым – так почему не остановила?
    Тело опять прошили иглы боли, пришлось скорчиться, тяжело дыша сквозь зубы. Иврис, отсмеявшись, дала ему подзатыльник и совершенно спокойно предложила вступить в Расколотый орден. Эла задохнулся от злости и прошипел, что только через его труп.
    Очаровательная многообещающая улыбка была ему ответом. Изящный жест руки – и в дверном проёме снова появился знакомый силуэт. Эла машинально потянулся к нему и замер, натолкнувшись на ничего не выражающий взгляд.
    Это он убил своего брата. С тем же успехом он мог взять в руки нож и прирезать его во сне – может быть, в этом случае он бы меньше страдал. По его вине погибло ещё несколько человек. Их родственники сейчас в ярости и отчаянии ждали, когда виновный во всём мальчишка выйдет из дома, чтобы расправиться с ним. Его убьют за всё совершённое – и будут правы.
    Но всё это казалось глупым и неважным. Эла был готов сам кинуться грудью на вилы, лишь бы не видеть пустоту в родных глазах.
    Иврис вдоволь понаслаждалась его видом, взглядом отозвала нежить и произнесла, тихо и проникновенно:
– Ты что-нибудь знаешь о бессмертии?
    Эла слушал её, затаив дыхание. Она говорила о том, что смерть можно обмануть. Что когда-то давно люди жили вечно – и вскоре тоже смогут, когда Расколотый орден найдёт способ. И если есть способ жить вечно, должен быть и способ воскресить умершего. Смерть – фикция, обложенная страшными фантазиями и легендами выдумка. Её можно избежать.
    Смерти можно не бояться.
    Иврис говорила долго, её голос вводил в транс и успокаивал. Она рассказывала об условиях вступления в орден, о том, что Эла как маг тьмы подаёт большие надежды, – в таком небольшом возрасте в нём спит немалый потенциал к разрушениям. Она обещала научить его всему, что знает сама, смотрела тёмными неподвижными глазами, как змея на беззащитную жертву. Иврис ждала и мысленно облизывалась. И Эла понял, что выбора у него не было.
    Она слишком много выболтала обычному мальчишке, чтобы так просто его отпускать. Он либо согласится на её предложение, либо его убьют. Всё просто.
    И Эла согласился.
    Иврис не удивилась, только сыто сощурилась и кивнула. Деревню они покинули сразу же, провожаемые недобрыми взглядами. Эла прятал глаза, втягивал голову в плечи и старался казаться меньше, чтобы на него не смотрели с такой ненавистью.
    Всю дорогу он цеплялся за брата – всё норовил то прижаться щекой к холодной руке, то вцепиться в край его рваной рубахи. Иврис наблюдала за ним со смесью отвращения и удивления. Она обещала оставить брата в таком виде до тех пор, пока не найдётся способ его вернуть, и держала слово, только изредка кидая на Эла раздражённые взгляды.
    Они провели вместе около четырёх лет. Эла начал бояться высоты и летать больше никогда не пытался. Иврис и правда учила его всему, что знала сама, – контролировать магию, проклинать кого надо, а не всех подряд, разрушать только при необходимости. Она познакомила его с остальными своими учениками, которые при первой же встрече попытались Эла убить. Впрочем, как и при всех последующих. Постоянные покушения на убийство вообще оказались небольшой традицией Расколотого ордена – никто из учеников не хотел ждать, пока конкуренты на место среди почётных и уважаемых членов ордена вырастут и наберутся опыта, и спешили избавляться от соперников ещё в юном возрасте. Со временем Эла приобщился к этому славному обычаю.
    Но таскать его за собой вечно Иврис не собиралась. Когда Эла исполнилось десять, она сообщила, что теперь он, как и все остальные ученики, должен жить и изучать магию самостоятельно. Ему было выделено особое задание. Как альран-ворон он идеально подходил на роль шпиона в один из самых знаменитых наёмнических кланов. Перспективы были заманчивые: клан Ку’ун славился своей вездесущестью. К ним обращались все, от простолюдинов до богачей с других материков. Какой простор для сбора информации! Упустить такую возможность быть в курсе всего, что происходит в мире, Расколотый орден не мог.
    Эла ещё даже согласиться не успел, а Иврис уже использовала магию крови, выламывая ему крылья. Всё должно было выглядеть естественно.
    Клан нашёл его, мучающегося от боли в вывернутых крыльях, в Лесу духов. Его подобрали и вылечили, и Эла первое время настороженно замирал каждый раз, когда к нему подходили. За прошедшие четыре года он привык к постоянным попыткам по-тихому его прикончить, но в клане было по-другому.
    Это нервировало и пугало. Клан называл себя семьёй, вороны – братьями. Эла улыбались. Эла любопытно трогали и удивлялись, как сильно он похож, – чужаки здесь появлялись редко и надолго не задерживались. Имени его лишили сразу же. Иметь его в клане не позволялось никому.
    Клан Ку’ун выглядел действительно большим. Неудивительно, что они с такой скоростью выполняли многочисленные заказы. Кто-то отнёсся к Эла с радостью, кто-то – с равнодушием. А кому-то он не понравился сразу же.
    Эла оказался неожиданно слаб. Последние четыре года он занимался исключительно магией и летать мог худо-бедно. Перевоплощался в птицу всё ещё с трудом, охотиться не умел, физически развит был слабо. Разумеется, выполнять поручения ему никто не позволял. Он не приносил клану доход, но питался и жил за его счёт, и это стало поводом для многих стычек. Убить его никто не пытался, но выгнать из клана хотел едва ли не каждый третий.
    Эла ввязывался в драки, сам их провоцировал и бесконечно долго тренировался. Жизнь превратилась в выматывающую череду событий – от лука и стрел болели пальцы и двоилось в глазах, от ножа на руках оставались порезы. На Свалке, постоянном месте обитания клана, пахло горьким дымом костров, потом и деньгами – а те воняли ещё и кровью, липкой жадностью и страхом.
    Эла на Свалке задыхался. Он просыпался каждое утро как в чаду, вырывался на улицу, окунался лицом в ледяную воду, чтобы избавиться от въедливой вони. Он разбивал руки в кровь, сцепившись в очередной раз с братьями, злился на любое напоминание об его беспомощности, убегал в лес и там нещадно натирал руки до мозолей тетивой.
    Эла носился по лесу, врезался в деревья, кричал как безумный, рвал волосы и распугивал животных. Удушливый запах безнадёжности и горечи преследовал его, напоминал, что он в своей жизни ничего уже не решает, забивался в нос и не выходил из головы.
    Эла хотел сделать вдох – всего один, чтобы чистый холодный воздух обжёг гортань и выбил из головы дурацкие мысли. Всего один вдох – и стало бы легче. Он понял бы, что делать. Но он мог только в болезненном отчаянии вымещать злость и кружиться по лесу, пока лёгкие не начнут гореть огнём. Чтобы в какой-то момент упасть на спину и уставиться невидящим взглядом в небо.
    И сделать тяжёлый, болезненный, наполненный годами тихого безумия выдох.
    И вдох – глубокий, обжигающий, вымоленный судьбой и матерью, полный невысказанных боли и укоров вдох, в котором соединилось всё: и страстное, горячее желание жить, и тоска по тёплым и ласковым объятиям брата, и давняя мечта поймать крыльями ветер и пропасть.
    Тело знакомо выломило, на спине пробились перья, но боль притупилась сладостью воздуха и вкусным запахом со Свалки – опять жгли костры и готовили еду. И раздражения это больше не вызывало. 
    Солнце над головой ликовало и звало, ветер снова пел и тянул за волосы, и неожиданно это оказалось так легко – просто сделать вздох и взлететь. Эла взмахнул крыльями и правда пропал. Всё исчезло и стало неважным. Жизнь, смерть, тьма и разрушения, Иврис и её орден с бесконечными планами и интригами – всё измельчало, сузилось до размеров молоденького деревца у дороги, с высоты полёта кажущегося совсем крохой.
    Остались только небо и ветер, и блики солнца, и тихое упоение, притаившееся глубоко в сердце: это то, что Эла всю свою жизнь искал. Восторг ударил в голову, крылья задрожали, и он не успел вовремя выровняться в полёте. Криво спикировав, он врезался в дерево и провалялся без сознания полдня, пока его не нашли братья и не притащили на Свалку.
    Когда Эла пришёл в себя, он подумал, что на самом деле воскрес. Ни лук, ни меч не казались больше обузой. У него есть небо, которое всегда поймёт и примет его любым – слабым, грязным, уставшим и запутавшимся. А остальное неважно.
    Он окунулся в тренировки с головой, зная, что должен стать если не лучшим, то хотя бы одним из них. Он вотрётся в доверие, подомнёт клан под себя, заставит Расколотый орден с собой считаться – глупые самонадеянные мечты, которые смогут претвориться в жизнь только в случае идеального выполнения всех навешанных на него ролей.
    И Эла и правда делал успехи – к тринадцати годам над ним уже перестали смеяться, в четырнадцать он отлично владел оружием и стал полноценным членом клана. Ему доверяли заказы, пускали на задания в одиночку, иногда ставили в пример молодняку. В пятнадцать он, безымянный, даже получил от заказчиков собственное прозвище – эльфийское и благозвучное, оно стало отличной заменой стёртому из памяти и тусклому «Эла».
    Годы шли, Авем становился всё сильнее, обрастал связями и зарабатывал доверие братьев. С совсем не любимым когда-то луком он не расставался почти никогда, к восемнадцати по праву стал считаться лучшим лучником клана. Заниматься магией приходилось вдали от чужих глаз. Чем больше времени проходило, тем чаще отчаянные ученики Иврис пытались устранить учителя и соперников, начиная с последних. Это стало откровенно надоедать – за убийство дураков Авему никто не платил, а избавляться от них приходилось.
    Иврис веселилась и пожимала плечами. Авем радовал и её, и орден – приходилось периодически встречаться, чтобы рассказать, кто из сильных мира сего вдруг заинтересовался магией тьмы, кому приглянулся орден, кого из богачей можно прижать к стенке и спросить с них деньги либо информацию. Через клан Ку’ун проходил огромный массив сведений, и все их необходимо было рассортировать: где найдено местонахождение старых капищ, в которых могут быть сохранённые свитки и рукописи, оставшиеся со времён Великой Империи Духов, где подозрительно быстро развели бурную деятельность другие организации, где происходят народные волнения, и какие вообще слухи ходят. Авем, разумеется, не был единственным шпионом во всём ордене, но он приносил пользу не только как шпион.
    Он сам отправлялся на некоторые задания ордена, успешно совмещая их с заказами клана, он зачищал места работы некромантов или магов крови – избавлялся от жертв или свидетелей. Вскоре Авем и в ордене заслужил хорошую репутацию. Иврис гордилась собой и своим умением выбирать и дрессировать послушных собак, лучший из её учеников улыбался и старался не смотреть ей за спину – там, спрятавшись в тени хозяйки, стояла нежить с лицом его брата.
    Авем сам загнал себя в ловушку, когда попросил не снимать с него заклятье. Теперь, когда прошло столько времени, отпустить было ещё невыносимее: горечь оседала на кончике языка и напоминала, что всё случилось по его, Авема, вине. Ему и исправлять.

Имя бога-покровителя или отношение к религии в целом:
    Авем в своей вере поверхностен и беспорядочен. В противоположных состояниях он с равной вероятностью может как трепетать перед Анхен, так и приносить жертвы Каарасу посреди тёмной ночи – всё зависит от произошедших за день событий. Но среди общей массы богов он кое-кого выделяет. На его молитвы охотнее прочих всегда отзывалась Крейя: она отсыпала своего благословения с лихвой и со временем приручила буйную птицу.

     
Мировоззрение, отношение к расам:
    Хаотично-нейтральный.
    По личным причинам не терпит рядом с собой нежить.
   Потакает своей вороньей сущности и предвзято относится к альранам-котам и альранам-собакам. Считает их странными и глупыми. В птичьем облике вряд ли откажет себе в удовольствии их подразнить. Настороженно относится к альранам с хищной сущностью, считая, что они могут навредить клану. 
    Эльфы ему по душе. За редким исключением они все относились к Авему тепло.
    Драконы вызывают у него бурный восторг. Авем их никогда не видел, но свято уверен: драконы крутые. Они большие, мощные, летают гораздо выше птиц и хранят тысячелетние знания и легенды. А ещё кто-то ему сказал, что драконья чешуя блестит.
    К представителям других рас относится равнодушно.

    Владеет магией тьмы на среднем уровне. За годы упорного труда так и не научился нормально проклинать – то ли жуткие воспоминания не дают сосредоточиться, то ли просто таланта нет. Зато Авем поднаторел в умении разрушать – Иврис шутит, что не зря он так трепетно относится к Крейе.
    Лучший лучник в клане. Прекрасно владеет коротким мечом. В облике ворона как боец абсолютно ничтожен – представляет опасность только для дворовых котов и собак. Может лишь клюнуть до крови пару раз и героически улететь на ближайшее дерево. Такое обличье подходит для слежки, никак не для драки.
     Хорошо развиты органы чувств.
    Плохо разбирается в растительном мире. Когда дело доходит до необходимости собрать лечебные травы, Авем теряется и тащит вообще все доступные растения в радиусе километра с мыслью «Ну, что-то из этого точно поможет».
    Не обучен этикету, не получил образование. Читать и писать его худо-бедно научила Иврис, но эти знания зациклены на магии – Авем с лёгкостью поймёт старые иероглифы проклятья, начертанные на разрушенном жертвеннике, и потратит много времени и сил на прочтение современного стихотворения. Поэтому он обычно ничего не читает. И старается не писать – почерк у него ужасный.
     

Связь с Вами:
Лс