Валхейв – морозный шёпот ветра и хриплый клёкот воронья над головой. Валхейв – простор и дыхание, забивающее горло снегом. Жадный вдох и тишина, гниющая заноза под кожей. Ду-шит.
Но Лиадан чувствует, что живёт. Не так, как пять сотен лет назад, называя искрящееся острыми ледяными гранями «надо, обязана, должна» жизнью, а застыв в безвременье бесцельного блуждания. Решая «ломать» или «создавать». И это пра-виль-но. Ощущать себя пойманной в каплю душистой сосновой смолы. Не чувствовать. Не бояться. Не знать. Жаль, что только самообман.
Лиадан охотится. Не как раньше. Не ради шкуры, мяса и кости. Ради утоления надломленной гордости, угольно-чёрной злобы и мрачного удовлетворения.
Дочь Рода бури охотится за проклятой Нотхуром тварью, коя отравляет спокойствие севера. Её спокойствие. Тревожит память, скребёт закостенелую тоску. Никогда Лиадан не отвращал безобразный лик чудищ, напротив, вызывал почти материнскую нежность, жажду ласкать и беречь.
Изувеченные страшным безымянным недугом звери вызывали отвращение и глухое раздражение. А ещё страх, холодящий кожу. Выворачивающий внутренности. От него кровь не застывает, кипит, забирая жалкие остатки тепла. Этот страх – память. Лиадан мерещится драгоценная отара, поражённая хворью. Видит зубы и кости, прорастающие сквозь пласты плоти и шерсти. Лишние когти, крючьями цепляющие собратьев, тянущие с собой за тонкую кожу, вспарывая бока с ободранной шерстью.
И дрожь сотрясает тело.

Лиадан сначала хмурится, слыша нелепые слухи от гостей облюбованного трактира в Нортране. Не верит, но семена сомнения посеяны. Первые ростки появляются, когда наёмников и охотников дёргают чаще, платят больше, смотрят настороженно. А после дерёт изнутри буйным цветением. Лиадан соглашается присоединиться к парочке приятелей-наёмников, идущих с торговцами через Валхейв (кошель опустел больше, чем наполовину).
Видит измученное зверьё. Слышит хриплое карканье вместо грозного рыка. И ищет в искажённой болью морде заведомо отсутствующий ответ. Кому потеха, кому страх и ужас. А Лиадан сжимает алую рукоять отнюдь не новенького короткого меча.
Пару дней тварей не видно. Но у Валхейва наёмники радуются добыче сразу двух диковинных туш. Женщина поджимает губы, прячет лицо в шерстяном платке, получает расчет и остаётся в деревушке ещё на пару дней. Внимательно слушает, о чем шепчется люд (помнит ошибки прошлых дней, повторять не желает), вновь хмурит брови. Но теперь верит.

Кого из охотников давно не видели. У кого скотина пропала. И трактирщик, говорят, сам не свой.

Дочь Рода умеет выжидать. Пусть нынче не силки пристало плести, а идти след в след за проклятой тварью, обнажив голодное лезвие. Два дня женщина бродит меж тёмных пятен домов на окраине, отдаляясь от деревни всё дальше в лес. А на третий Нотхур приводит к ней отвратительное создание, бодрое, перебирающее шестью конечностями и рвущее на части молодого пса.
Тварь глупа, а Лиадан не скрывает своего присутствия. Выделяется ярким цветастым пятном среди древесных стволов и снега. Внимательно вглядывается в цепочку следов, благодаря Нотхура за безветрие.

С каждым шагом в груди бьётся набатом сердце. Гулко отбивает в горле, вслед за вздохом. Дурные предчувствия тянут назад за рукава, отвороты сапог. Назад. Прочь. Под стены Нортрана, где нет ничего дорогого.
Лиадан стискивает зубы, упрямо вскидывает голову и идёт вперёд. Напролом, запирая гогочущий страх за костяной клетью рёбер. И чаще бьётся сердце, заглушая тяжёлое дыхание и хруст снега. Вперёд гонит гордость, толкает в спину злость. Непрекращающийся гул в ушах.

Дочь Рода чувствует себя измождённой, замечая вдали белёсый пар. Не физически, морально. Сколько она блуждала по лесу, точно охотничий пёс, едва не припадая к земле, укрытой снежным одеялом? Не помнит. Не знает.
Кажется, словно меч под рукой дрожит в предвкушении. Или то сотрясает дрожь тело самой северянки? Лиадан замедляет шаг. Не торопится, остерегаясь, готовясь к удару. Боли. Страху. Особенно к боли, вкус которой поизносился, но остался столь же тошнотворно ярким.
Сквозь пар (откуда?! Откуда, Нотхур?!) замечает размытый силуэт. Не зверьё, слишком походит на человека неясная тень. Женщина ступает тихо и аккуратно, вновь поправляет платок, скрывая лицо до глаз, лихорадочно блестящих. Приближается, пока не понимает, что не ошиблась. Человек. В видавшей виды одежде. Хмурится, лишь мгновение решая, окликнуть или провести разведку боем.
Рывок, короткий меч, а не артефакт, покидает ножны. И в спину доносится хриплый рык. Лиадан успевает развернуться, встретиться взглядом с недавно повстречавшимся зверем. Щурится. Тварь слишком медленная. Женщина расправляется с ней одним выпадом. Вспарывает брюхо, точно оставляя метку, на случай, если зверь восстанет. Но оказывается слишком близко к незнакомцу. Отвратительно нелепая оплошность.

Заметил. Лишь глухой и слепой не заметит. В пару шагов набирает дистанцию, не опуская меча, становясь спиной к темнеющему зёву провала. Лиадан не любит говорить. Это даётся с трудом. Опускает платок.

- Не охотник, - не спрашивает, бросает, не желая слышать лжи. - Что бродяга делает здесь, в лесной чащобе? Иль не знаешь о слухах и зверье, подобно этому?

Глупо. Лучше уж показаться дурной взбалмошной девицей, чем бросаться на противника, когда ничего о нём не знаешь и упреждающий удар не нанесёшь. Лиадан боится: дурмана в голове, скалящего зубы-корни провала, которого здесь быть не должно. И совершить очередную ошибку.

Злость Лиадан – чистейший горный лёд, с гранями острыми и цепкими. Не избавиться, не скрыться, не запереть в клетке коваными замками. Злость царапает изнутри горло, грудину, рвётся наружу, жаждет рассыпаться сверкающими осколками под ногами.
Дочь Рода роняет с губ облачко белёсого пара. Сдержанно улыбается, сощурив глаза. Лиадан не остановить отчаянным собачьим рычанием, похожим на скулёж. Так говорили дети в далёкой юности, брызжа слюной и пиная слипшиеся комья снега. Дети, ловящие после каждое слово бывшей соперницы.

Это забавно, пускай женщина и ограничивается улыбкой. Не время для смеха и долгих речей. Лиадан видит, ответ незнакомцу не нужен, потому лишь обтирает лезвие меча уже ненужной тряпицей привычным быстрым движением. И убирает короткий меч в ножны.
Не знает, нужно ли говорить о родной земле, о спокойствии тех, кто живёт на ней? О  вяжущей язык горечи, что искажает лицо северянки каждый раз, стоит увидеть сломанное, измученное создание. Смотрит спокойно, как такое же создание, зверьё в человеческой шкуре, скалит клыки и гонит прочь. И силится обратить злость в драгоценную пыль.

Гордость бьёт больно, сжимает глотку жёсткими пальцами, дерёт ногтями кожу. Скользит по телу, к рукояти заветного меча. Манит. Давит. Зовёт совсем юного мужчину с глазами побитой псины мальчишкой с языком без костей. Лиадан прикусывает щёку изнутри, вдыхает тяжёлый воздух, отдающий кислым запахом пота и крови. Склоняет голову к плечу, отгоняя наваждение.

Валхейв никогда не давал вздохнуть страху, усыпляя его сонной ленцой и треском поленьев в очагах. Никогда не звал на поле брани, только песней вёл на охоту в тишь и благодать вечно хмурого леса. Леса, который сейчас опутан липкой паутиной того самого страха, тянущего в сети всякую живую тварь.

И Лиадан злится.

Гонят прочь. Улыбка обращается в кривую усмешку, а взгляд впивается в сутулую спину. Лиадан с трудом подавляет желание сбить незнакомца с ног, вдавить сапогом лицом в снег, требуя ответы. Рассказать всё, что знает, коль повёлся с тварью, сотворившей сей кошмар. Но лишь ладони в кулаки сжимает. Молча. Отводя взгляд. Сцепив зубы.

Отвратительно.

Лиадан ненавидит терять контроль над чувствами и ощущениями, мыслями и помыслами, как утратила его однажды над собственным телом и судьбой (словно нынешние жалкие попытки могут это исправить). Это раздражает. Злит.
Дочь Рода ступает следом, стоит разинувшему пасть «щенку» сделать первые шаги в сумрак провала. Лиадан прячет предвкушающий оскал, боком втискиваясь в узкий проход. Даже если ничего здесь не будет, даже если виновного поймать не получится… Найти способ сладить с бессильной злобой, грозящей обратится ослепляющей яростью, будет несложно, верно?
Лиадан отвлекается на запахи, на влажный воздух. И глотку сжимает тошнотворным спазмом. Танцующей хватает и скудного человеческого обоняния, чтобы пожелать ринуться прочь. Чудится запах гнили, палёных плоти и костей. И воняет кровью. Да так сильно, словно ушат вязкой жижи выплеснули на смуглое лицо. Северянка знает, что это лишь злая шутка воспалённого разума, давно медленно поддающегося черноте гонимых ранее желаний.

Нужно просто перетерпеть, отвлечься. Лиадан думает об уютной комнатке в таверне, о лепке диковинных зверей из липкого снега, о тёплых объятиях подопечного… И широко распахивает глаза, понимая, что помогло, тошнотворный запах отступил. Хоть дышится всё так же сложно.
Ладонь утопает в чём-то мягком, похожем на глину. Тёмный нарост, совсем не похожий на корень.  Лиадан хмурится, осматривает стены, пол узкого прохода, находя всё больше и больше бардовых комьев. И ускоряет шаг, нагоняя незнакомца. И дело отнюдь не в страхе, пускай он и заставляет сердце биться загнанным зайцем. Лиадан ведёт любопытство, интерес и всё та же постылая злость. На себя, на тварь, на идущего слишком медленно незнакомца.

Она подгоняет себя, боясь сводящего тело ожидания драки, а не битвы; жестоких желаний, порождаемых измученным разумом и ужасом этого места; боли, что настигнет после, когда разум проясниться. А артефакт «уснёт», пресытившись багрянцем узоров на лезвии.
Боится того, во что превращает гордую Танцующую заманчиво искрящаяся на свету злоба. Злоба, кутающаяся в вуаль благородства. Да только обращающаяся в погребальный саван, укрывая собой отчаянный вопль сознания.

Лиадан всё ещё злится, вот только теперь жаждет отнюдь не справедливой кары.

Он спускается все глубже в абсолютную всепоглощающую черноту, слыша лишь все нарастающий стук своего собственного сердца и даже не замечая, что упертая незнакомка шла следом. Сперва узкий проход, через который он с трудом протискивается боком вперед несмотря на давящее пространство, начинает помаленьку расширяться, но от этого кричащее чувство тревоги не покидает его. Он случайно касается рукой несколько влажных и мягких наростов на стенах. Легкие все больше заполнял этот омерзительный пропитанный кровью воздух, оседающий в ноздрях и на языке сладким знакомым запахом. О нет, он вызывал у Корвина вовсе не отвращение, но тягу, жажду, с которой бороться становилась все тяжелее. Он ненавидел себя за это... И из этой ненависти брал силы продолжать противиться проклятому желанию. Но в то же время он с трудом сдерживал себя, чтобы не окунутся в этот омут ярости с головой. Если он сделает это, то поднять голову уже не сможет. И пес снова вырвется наружу.

И тут, пробираясь под самую корку его сознания и достигая самых неизведанных глубин его сущности, слышится этот голос. Голос, который он никогда не сможет забыть, с той самой ночи в Аварине. Голос, что приходил к нему во снах, раздирая его вместе с опаляющим гневом. Аберкрон останавливается на месте. На секунду на его лице выступает... ужас. Страх, что холодным свинцом наливался в конечностях, не давая сделать шагу дальше. Он был тут. Он знал это с самого начала, как вошел в этот чертов лес, но до конца что-то в нем отказывалось в это верить. Хотело отказываться. Но все же он был тут. Страх исчезает с его лица, давая скривиться ему в выражении чистого гнева. Корвин не отвечает голосу. Он не заговорит с ним больше. Он не будет слушать его больше. Он просто вырвет ему его пустое сердце и...

- Что? - тихим шепотом слетает с его губ и мужчина поворачивается назад. В бесконечном мраке пещеры он не видит ее, но чувствует нутром... Но только сейчас. Все это время она шла прямо за ним, а он, слепой идиот, даже не замечал этого. Не выдержав накопившейся озлобленности, он срывается на лающий крик, даже несмотря на место в котором они прибывали:
- Я же сказал тебе, вали отсюда! Жить надоело, дура?!
Пес лаял вместе с ним. Не поддерживая его, как одержимому казалось, а предупреждая о медленно ползущего к ним существе.
- Тебе не место здесь! Уходи! Сейч...

Он не успевает договорить как оно падает на них, большей частью своего массивного тела наседая на Аберкрона. Успев среагировать лишь за мгновение до собственной возможной смерти, последний все же смог отвести горло от острых челюстей, что вместо этого впились ему в плечо. От неожиданности, мужчина падает под тяжестью твари и теряет меч, давая ему выскользнуть из своей руки в окружающую их черноту. Но даже несмотря на нее, он видит морду этого монстра, нависающую над его лицом, готовясь снова прогрызть горло. Все то же самое, ни ненависти, ни злобы, лишь дикий голод в пустых животных глазах. Казалось, будто он смотрел на свое собственное отражение, но об этой мысли Корвин тут же забыл, хватая чудовище за пасть и не давая ему снова укусить. Оно же в ответ пыталось вырваться, намереваясь для начала хотя бы откусить пальцы своей добычи. Аберкрон с трудом еще держит ее, но существо было сильным. Очень сильным. Но он мог бы быть сильнее. Просто надо еще больше силы. Вычерпать ее из своего темного омута... Нет, прыгнуть в него целиком и тогда он сможет разорвать этого червя голыми руками. Надо было только разозлится. Еще сильнее. Вспомнить, почему он хотел отомстить. Вспомнить Аварин. И тогда...

Аберкрон до крови кусает себя за язык. Он уже убежал в прошлый раз. Это не помогло, а сделало все только хуже. В той жгучей и горячей темноте собственной злобы он не спрячется. Наоборот, именно там ему будет только легче его найти. И тогда он решает сделать то, что давалось ему всегда с большим трудом. Он пытается положиться на помощь другого.
- Бей! - кричит он незнакомке, сквозь хриплый рык. - Пока... держу!
Он должен был убить его. Он не должен был использовать силы пса в полной мере. Казалось, первое невозможно без второго. Это было бы так, будь он один.

Отредактировано Corwin Abercron (2018-02-18 05:51:30)

Лиадан перехватывает рукоять артефакта, услышав за спиной подозрительный шорох. Но отвлекается на вновь раздавшийся режущий слух шёпот. Отвратительно. Слово цепляет острым когтем, тянет за чувствительные жилы. Словно тварь, хозяин душной мрачной утробы, говорит со льдом внутри. Чернеющим, звенящим от сдерживаемой ярости. Лиадан сжимает зубы, до хруста, до скрипа. Эта не говорит с ней.Эта не посмеет этого сделать. Эта не заставит меч искриться и переливаться слепящим светом.

Это похоже на тяжёлый подчиняющий зов, бьющий в грудину точно в набат. Заглушающий чужие слова и свист рассекаемого воздуха. Мир замедляется, глохнет… Слышишь, как стучит кровь в висках? Слыши-и-и-ишь.

И приходит в себя от цепкой хватки и толчка.

До чего же неправильно. Мальчишка геройствует совсем не там, где надо. Угрозы не было. Страха не было. Нет, не так. Того страха не было. Тот слабый перезвон, похожий на покачивающийся на ветру соцветие колокольчика, мало напоминал грохот лавины, заставляющей замирать и ждать.

Лиадан не думает, не скрывается. Рвать плоть (а плоть ли? Впрочем, мясо всегда мясо) зубами нелепо. Долго. Глупо. Это тормозит. До чего же твари нравится играться с молодняком. Раздражает. Над ней снова смеются? Ищут, куда ударить? Надоедает. Лиадан терпеть не может бессмысленных игрищ. А с ними (одним лишь щенком?) играли. Злит всё сильней.
Северянка не думает. Расстояние смешное, хватит всего одного шага. Замах. «Илидан» послушно вспарывает то, что должно называться «кожей» (Лиадан не может ассоциировать порождения этого места с живыми. Пока не может). Женщине уже всё равно, что старается сделать почти рычащий юнец.
Он знает. Много знает. И это злит.
Он молчит, гонит прочь, точно благородный герой из старых сказок. И это злит. Очень злит.
Шёпот, скребущийся о запертые двери помутившегося рассудка, всё ещё звенит в ушах. Лёд трескается, обнажая кривой, дёргающийся пламень, давно пожравший поленья и стремящийся вырваться. И это медленно пробуждающаяся ярость.
Лиадан сжимает одежды на груди молодого мужчины и рывком тянет на себя как есть, с отодранным зубами куском мяса, отсекает оставшиеся «руки», стремящиеся вновь вцепиться в хрупкие человеческие тела.
И таким же рывком тянет вглубь.

Прекрасно. Просто прекрасно. Лиадан с трудом думает, фокусирует взгляд на спутнике, а не на стенах. Тёмных. Мрачных. Давящих. Почти что дышащих в такт с вздымающейся грудью северянки. Сломать. Пробиться. Избавиться.
Уцелевшая конечность сжимает грубую ткань платка, небрежно покрывающего голову Лиадан. Стягивает его, позволяя короткому волосу упасть на лицо, прежде чем ещё один взмах меча пресекает дальнейшее движение. Раздражает.

Обрывки мыслей, образов, желаний.

Женщина с трудом размыкает вмиг пересохшие губы, кривящиеся в ухмылке. Нечто сдавливает арканом глотку. Трудно дышать. Лиадан знает, что скрывается за этим – тяжесть и новый груз на судорожно расправленных плечах.
Тяжёлый жадный вздох. И упрямый взгляд.
- Я знать ничего не желаю, ни об игрищах ваших. Ни о чём не желаю знать, - тихо, спокойно, с той искренностью, что никогда не сменится лукавством из прихоти. – Но сложилось так, что в темноте не один ты, щенок, идёшь. Ты знаешь, что засело здесь. Ты нужен живым. Не бросайся в бездну.
Говорить сложно. Лиадан и в обычное время с трудом объясняется с людьми, а сейчас… Сейчас за неё говорит злоба. Чёрная, отдающая зловонием тлеющих тел. Граничащая с всепоглощающей сжигающей яростью, готовой жадно слизать остатки здравомыслия и робкой благодарности.
Она груба, но верит в то, что говорит (так проще, женщина привыкла именно к этим чувствам). И это достаточно, чтобы вновь двинуться в темноте, не опуская верного меча.
Лиадан кажется, что она слышит биение множества сердец. Пускай глаза привыкли к темноте, слуху веры было больше. И обонянию. Звук странный, похожий на суматошное биение и тяжёлую поступь. Цепляет, нервирует, дёргает. Женщина старается держаться ближе к незнакомцу.

Так… проще. Так… создаётся иллюзия, что ты не содрогаешься в агонии на острых зубах порождения проклятой утробы. Иллюзия того, что спина твоя в безопасности, а дыхание со стороны вовсе не обман.
Действительно, вовсе не тот страх.

Тот страх не позволит и этого.

Отредактировано Liadan (2018-03-07 00:19:20)